Энтони О'Нил - Шехерезада

Как только Касым повернулся лицом к городу, колени подкосились, сердце остановилось, его объял ужас.

Слишком поздно: перед ним маячила Бабилима — кошмарная белая пустошь, сгорбленные пальмы, бесформенные груды камней в лунном пепельно-жемчужном свете, занесенные песком каналы, осевшие башни, некогда величественные постройки, теперь почти неотличимые от природных холмов. Из норы среди обожженного кирпича выскользнула лиса, где-то сова ухнула. Вдали, на расстоянии двух полетов стрелы, высились лучше всех сохранившиеся развалины — ряды каменных насыпей высотой локтей в семьдесят, отдельно стоявшие стены из прочного кирпича, выраставшие из обломков и синеватого шлака. Над ними голым черепом висела убывающая луна.

— Вавилонская башня, — выдохнул Исхак. Все трое прятались за каменной насыпью.

— Если верить тебе, — прошептал Юсуф, — то здесь прячут Шехерезаду.

— Логичное заключение.

А Касыму, старавшемуся преодолеть жгучий страх, развалины казались храмом смерти; он сразу убедился и ясно увидел, что погибнет, оставшись здесь.

— Пока темно, подберемся поближе, — решил Юсуф, но Касым его почти не слышал. — Поодиночке перебегаем от насыпи к насыпи. Пригнитесь пониже, хотя по крайней мере луна ушла за тучи. В дозоре наверняка стоит страж или два, только где, невозможно сказать. Придется соображать на ходу. — Он не сумел сдержать тяжкий вздох. — Никто ничего не хочет сказать, пока мы не тронулись в путь? — Он взял себя в руки. — Хорошо. Тогда…

— У меня семья, — хрипло каркнул Касым, и Юсуф обернулся. — Две жены и ребенок.

Юсуф вытаращил глаза.

Взгляд Касыма остекленел, губы дрожали.

— У меня семья, — повторил он и почти бессознательно пояснил: — Я не пойду. Не пойду.

— Да ты что? — нахмурившись, шепнул Юсуф. — Мы ведь уже пришли. Что ты говоришь?

— Это не мое дело, — твердил Касым, не сводя взгляда с башни. — Я в нем не участвую.

— Когда принял такое решение? Только что?

Касым понял, что загнан в угол.

— Можешь забрать награду себе, — бросил он, брызнув слюной. — Не стану умирать ради сказочницы.

— Кто сказал, что ты умрешь?

— Пророчество говорит — лишь один выживет.

— Наплевать на пророчество.

— Наплевать на сказочницу. У меня семья.

— Слушай меня, — быстро, настойчиво прошептал Юсуф, низко пригнувшись за насыпью и пристально глядя на отводившего глаза Касыма. — Если веришь в пророчество, то там ясно сказано, что Шехерезада вернется живой.

— И с ней только один из семи.

— Это вовсе не значит, будто остальные погибнут.

— Если мы втроем спасем ее, кто уцелеет?

У Юсуфа не нашлось прямого ответа.

— Если ты в самом деле считаешь, будто шестерым из семи суждено умереть, — сказал он вместо того, — то должен идти с нами, поскольку в живых останется лишь последний спасатель.

Касым по-настоящему растерялся. Посмотрел на страшную башню, на равнодушную луну, оглянулся на Юсуфа.

— Ты сумасшедший, — заключил он. — Вы оба. Собираетесь атаковать этот храм?

— Придется.

— Это самоубийство.

— Если верить пророчеству, то самоубийство — отказ от атаки.

В воображении Касыма мелькал лед, речные суда, Басра. В сущности, довольно скромные картины внезапно представились самым ценным сокровищем, о каком только может мечтать благоразумный мужчина.

— Я воспользуюсь выпавшим шансом, — объявил он, полностью отказавшись от воинской славы, вдохновенно отстаивая свою собственную эгоистическую идеологию. Воинственно посмотрел на Юсуфа и высокомерно сказал: — У меня есть сын. Семья.

— Ты не можешь уйти, — возразил Юсуф, озабоченный практическими соображениями — армия лишится третьего бойца, причем самого близкого лично ему. Он уже двадцать лет неразлучен с Касымом и, несмотря на события последних дней, до сих пор его считает своим вожаком, капитаном, без которого не представляет будущего. Лишиться его — все равно что потерять оставшуюся руку.

— Я ничьих приказаний не исполняю, — категорически заявил Касым, пустив в вора прощальный выстрел, продиктованный вновь обретенным чувством свободы, хотя тут же сообразил, что если Юсуф уцелеет, получит награду, то, может быть, станет очень богатым — настолько, что не стоит с ним ссориться. Поэтому прокашлялся.

— Ты… береги себя, — тихо добавил он, многозначительно косясь на Исхака. — Сам знаешь, что надо делать. Может быть, мы с тобой еще встретимся. На реке. Но у меня семья.

Вот и все. Он медленно набрал в грудь воздуху и, пока никто больше не успел возразить, направился в сторону Басры, растаяв во тьме.

ежду тем Шехерезада продолжала свою сказку:

— Он совсем близко, Хамид. Я его видела.

Из дворца Хранителя ковров Халис вылетел на ковре-самолете, повиновавшемся его командам, как хорошо обученный и послушный конь. Он поднялся над облаками и с огромной скоростью понесся к древнему городу Вавилону, и птицы небесные образовали навес над его головой, укрывая от палящего солнца. Халис улыбнулся и вновь воздал честь и хвалу старику заклинателю, который, видно, отдал своим питомцам указание за ним присматривать, и восхитился щедростью праведника.

На полпути к башне лежала огромная базальтовая глыба со стершимися львиными чертами, за которой они укрылись, стараясь отдышаться. Юсуф осторожно выглянул из-за угла. Гигантский храм ярко освещала луна, двери напоминали широко открытые рты. Земля перед ними была усыпана плотным ковром из фаянсовых черепков, осколков глазурованных кирпичей. Никаких признаков охраны.

— Тихонько, — предупредил он Исхака, указывая вперед.

— Я не дурак, обиделся тот, и они вдвоем — самая что ни на есть неподходящая пара — вынырнули из-за статуи, пригнулись, зашмыгали по изрытой земле, по разбитым известняковым плитам главного церемониального пути, по которому некогда проносили богов.

Никогда еще они не чувствовали себя столь беззащитными, как в те минуты на хрустких камнях в лунном свете. Однако никто на них не нападал, не слышалось криков тревоги. Успешно, без всяких происшествий дошли до подножия храма, где Исхак молча прочел молитву Аллаху Великодушному.

Посмотрели наверх на темный зиккурат, вырисовывавшийся на фоне бледневших звезд, бегущих облаков. Западный фасад длиной почти в стадий, укрепленный мощными контрфорсами, был пробит дырами, в которых хрипло свистел ветер. И тут не было никакой стражи. Вообще не было никаких признаков жизни. Никаких следов Шехерезады.