Николай Задорнов - Война за океан. Том второй

– Отстань, братец. Там еще опасней.

– Как могло случиться? – начинаются разговоры, пока нет новых ударов.

– Предполагали, что идет на прибыль. А оказалось, вода большая. И стала убывать.

Эти дни фрегат едва двигался на буксире гребных судов. Впереди шли шлюпки с промером, разыскивали глубины. Все время в ходу футштоки и лотлини.

Накануне, тоже в ветер, пароход «Аргунь» сломался и ушел в Николаевск под парусами. Невельского еще прежде губернатор вызвал к себе, прислав вместо него поручика Воронина, как говорят, очень знающего. Но и он твердит то же, что все здешние офицеры: «Для ввода “Паллады” нужен пароход!», то есть шхуна. На фрегате недовольны, что Муравьев ее угнал, и Невельского поругивают.

К вечеру фрегат оказался в безопасности, его вывели на глубину. Шторм стихал.

– Такой опасности, как сегодня, еще не бывало! – сказал Уньковский, обращаясь к Гончарову.

«Если бы эти четыреста человек занимались полезным делом все время, – думает Гончаров, глядя на уходивших вниз матросов в черных от пота рубахах, – можно бы было выстроить город, порт, открыть бог знает что. Какие матросы здоровяки, а труд исполняют бесцельный. Боже, хвалить парус могут только бессердечные и безграмотные романтики. Твердят, что от паруса никогда не откажутся, стыдно, мол, ходить на самоварах и коптилках, профессия теряет благородную привлекательность. Даже, мол, англичане многие так утверждают!»

Флотские офицеры – народ на редкость терпеливый, это Гончаров заметил еще по выходе из Кронштадта, когда по неделе ветер держал на одном месте, даже обратно относил, а им хоть бы что, как будто главное – провести определенный срок на корабле, а не двигаться вперед. Такое терпение, пожалуй, не достоинство, похоже на лень. У Гончарова такого терпения нет. Ему хочется домой, тоскливо смотреть на все, что происходит, жаль людей, и судна, и бесцельно текущего времени.

Впрочем, за последние дни даже терпение моряков не выдерживало.

Плохо писалось в тропиках, непривычен климат для литературных занятий, хотя Иван Александрович и там трудился. А тут повеяло холодком, иной ветер, почувствовалось что-то родное, потянуло работать. Двухгодичное знойное лето заканчивалось, хотя на дворе июль. Пора домой! Уж несколько раз просился у адмирала, да все без толку, то отпускает, то не отпускает. Сегодня хотел объясниться решительно, но шторм помешал. Адмирал готовится к отплытию в Японию. Шлюпки ежедневно ходят на «Диану» и обратно, идет перетасовка полная. Путятин частично заменяет команду и офицеров «Дианы» своими, палладскими.

С Уньковским охотно расстается, терпеть его не может.

Гончаров еще до прихода «Дианы» просил отпустить его в Россию. Адмирал мнется и толком ничего не говорит. Это все очень раздражает Гончарова, ощущение такое, что ему вяжут руки, когда они рвутся к делу. Он сомневается, Невельской ли виноват, если «Паллада» не сможет войти.

Моря у нас есть, а интереса к морям нет, вот в чем причина, и Гончаров это заметил давно. А причина этого, в свою очередь, в корне… все та же!

Если бы, к примеру, описать и объяснить все, что тут происходит? Трудно Петербург заинтересовать Татарским проливом. Да и все, что тут делается, секретно, оглашению не подлежит, и браться нечего!

Если бы и можно было, то, пожалуй, только вред сделаешь правдивым описанием. Правительство возмутится. У нас любят лесть, похвальбу, реляции победные. Узнав, что тут, сделают вид, что поражены, да и взыщут с того, кто трудится, накажут не тех, кто виноват, и дело погубят в зачатке.

Парохода не было, экспедицию, говорят, обманывали, не присылали ничего, обещаний не исполняли, люди мерли от голода. Дорого приходится расплачиваться морякам за лень господ петербуржцев.

Да, причина не здесь, где собрались люди редкой энергии и сам Муравьев ею пышет, а в глубине России. Нет, нет у нас интереса к морю! Может быть теперь после Нахимова появится. Как опишешь отчаяние, владеющее всеми, когда фрегат тянут, бессмысленно надрываясь бог знает зачем, и сердцу больно, когда смотришь со стороны. Сказать прямо нельзя. Смягчить – значит все испортить. Не сказать, не намекнуть даже – подло, право подло.

Рассказы Муравьева и подвиги его офицеров произвели на Гончарова сильное впечатление, хоть и ложились они на память, переполненную картинами виденного.

С какой мукой исполняют тут порядочные люди свое дело! Дело, к которому и он, Гончаров, старался пробудить интерес в обществе. Он желал открыть своей книгой вид на огромный мир русскому читателю; это то же самое, что тут делали моряки, только совсем иным способом.

Опять пошли мысли, что он – официальное лицо, секретарь дипломатической миссии и не должен лезть куда ему не следует, не смеет Путятина поставить в неудобное положение, ведь пришлось бы намекнуть на совершенные им ошибки. Необходимо соблюдать дисциплину.

Так что лучше не писать. «Да я и не собираюсь, и так дела по горло, и это все в очерки кругосветного путешествия не идет».

Но стоило так решить, как мысли опять не давали покоя, не оставляли, находили разные лазейки. Вспомнилось, что впервые обратил он на всю эту бестолочь внимание не тут, а давно, как только плавание началось. Едва вышли из Кронштадта, как ветер держал и держал. Гончаров совсем не был восхищен всем, что увидел во время перехода в Англию, и даже хотел бросить это путешествие, возвратиться из Портсмута. Потом забылось, когда увидел сказочные картины новых стран. В тропиках и ветер держит – не обидно, и штормом, бывает, залюбуешься. Сейчас в Татарском проливе ожили картины и настроение первого перехода, и самочувствие такое же. «А что, если так и начать очерки путешествия? Право, вот открытие, дельная мысль! Ведь главный враг – парус, от него вся беда, и нелюбопытство, неподвижность общества нашего. Из-за этого и парус не заменен – причина всех бед. Из-за паруса, может быть, и с трактатом неудача!

А что, если взять и описать ту картину вместо этой, куда более важнейшая глава получится. И Петербургу ближе и понятней! Взять и описать все впечатления, но на примере другого перехода! Пойти на хитрость! Тут и Путятин будет, казалось бы, не замаран».

Утром, желая привести на свежую голову мысли свои в действие, Иван Александрович сел за стол. Работа пошла, прохладой как прочищает мозги! День ясный, с сахалинского берега ветерок… Так и начал: с Балтийского моря. А новые впечатления рвутся в описание, не удержишь. Вот что значит сел за стол. Не здесь бессильны, не в Татарском проливе – боже упаси об этом, а всюду! И это понятней будет, и подействует лучше.

Начал писать и ожил совершенно. Перо, казалось, само пошло. «Пошла писать губерния!»

Двадцать суток шли по Немецкому морю, где все изучено, и ветры и течения, есть и карты и лоции. Помилуйте, господа, да там разве лучше было, чем здесь? А на парусном судне столько тащились. Но ведь там Англия рядом! Что же пенять нам на Амурскую экспедицию и на ее офицеров! Оборотитесь-ка на себя!