Николай Задорнов - Война за океан. Том первый

«О-о! Дерзость, кажется! – подумал губернатор. – Кажется, ложно понято мое расположение. А ну, сбить с него спесь?»

– Я покорнейше прошу вас… Речь идет о жизни и смерти людей. Некому иначе будет исполнять повеления.

«Каков характерец! Научился у Невельского этой въедливости! Манера Невельского – требовать, ставить условия, никому не верить, все проверять самому. Тот, говорят, сукно на складах мерил и сам упаковывал».

Муравьев улыбнулся и дал честное слово.

– А вы вернетесь в экспедицию! Но уже на эскадре Путятина, она торжественно войдет в Амур после заключения трактата с Японией.

«Как она войдет? Там кругом мели, фарватер меняется, гиляки говорят. Кто и на каких судах сделает промеры этого фарватера? Лиман – тысячи квадратных миль. Но не будешь же все время возражать генералу, и так много на себя взял, сказал, да чувствую, что хватил лишку».

– В Амур! Который есть великий путь в мир. Вы сами его открыли! Ведите эскадру в реку и осознайте будущее нашего могущества. Главное не бухты на юге, как твердит Невельской, а Амур. Гавани на юге могут нам принадлежать или не принадлежать – это дело будущего. Прежде всего мы должны держать в руках великий водный путь! Амур нужен для связи России с Камчаткой, которая есть драгоценность! И эскадра Путятина после Японии будет крейсировать между устьями Амура и Петропавловском. Стоянка ее будет в Петропавловском порту. «Паллада» будет защищать Камчатку с главным нашим портом на Великом океане.

Сильно это разнилось от того, что желал Невельской. Да ведь спорить не будешь. Впрочем, время и само дело решат, кто тут прав. Вот Муравьев не хочет, видно, занимать южных гаваней! То-то он последние дни все Камчатку расхваливал. Жаль!

– Но исследование бухт на юге необходимо, – твердо сказал Чихачев.

Муравьев поморщился.

– Я напишу адмиралу и об этом! Знать, что там, конечно, мы должны! Мое пристрастие к Камчатке не поймите в том смысле, что я противник проекта Геннадия Ивановича и закрываю глаза на южные гавани. Нет, я только лишь выполняю высочайшую волю. Исследования там нужны, но главное – Амур и Камчатка!

«Вот и поди пойми его!» – подумал Чихачев.

Екатерина Николаевна вывела отличные нарциссы. Они впервые зацвели.

Она вела мужа по домашней оранжерее, и каждый из них говорил про свое. Она – про цветы, он – про политику. Оба слушали со вниманием и не перебивали друг друга.

– Про Путятина говорили, что ханжа, узкий человек, приятель с Нессельроде, потому, верно, и послан. О Русь! Если бы Путятин мог взять в свои руки то, с чем не справляется Геннадий Иванович! Ведь экспедиция Невельского почти обречена. А Путятин обо всем будет судить не из интересов будущего, а из интересов ведомства.

– Ты сказал это Николаю Матвеевичу перед отъездом? – отвлекаясь от цветов, спросила Екатерина Николаевна хмурясь, и слегка скуластое лицо ее приняло сильное выражение, как бы побуждающее мужа к энергичным действиям.

– Конечно, не старался его разочаровать слишком, – уклончиво ответил он. – Пусть обрушится на адмирала со всей страстью и надеждой! Если Геннадий Иванович займет Сахалин, Путятин станет перед свершившимся фактом, хоть это и не его ведомство.

Чихачев уехал успокоенный и умиротворенный. Муравьев перед отъездом показал ему бумаги с приказаниями о снабжении экспедиции Невельского.

В пути он часто думал, что увидит Японию, проведет суда в устье реки, явится перед Геннадием Ивановичем и Екатериной Ивановной. Постарается объяснить все адмиралу.

Страшная нынче зима, в самые трескучие морозы приходится ехать, но у Чихачева одежда отличная, продовольствие с собой и вино, всего взято с избытком. Проводники отличные. Упряжки меняются часто, и все время едешь на свежих собаках. А впереди – океан, тропики. Он помнил, как океан ревет и мечет алмазные тучи.

Зимними вечерами, сидя у себя в кабинете после прогулки, не раз думал Муравьев о том, что положение экспедиции на устье Амура в самом деле тяжелое.

«Матросы бежали к китобоям. Чихачев уверяет, торгаши распространяют слухи, будто бы придут маньчжуры и всех вырежут, очень упрямо это держится среди наших команд, и что те, кто чем-либо недоволен, всегда твердят об этом. Ужасное положение у Геннадия Ивановича. С женой, с ребенком, людей горсть… Вокруг – гиляки».

Муравьев очень основательно выспросил Чихачева о каждом пункте письма Невельского, переписанного и разбитого на пункты трудолюбивым и дельным Мишей.

Чихачев был доведен до такого состояния, что под конец стал совершенно откровенен. Это далось нелегко. Он настоящий ученик Невельского, и тот может гордиться. Клялся, что все, о чем пишет Невельской, – истинная правда.

Муравьев решил сказать государю на аудиенции, что канцлер Нессельроде, пресекая действия Амурской экспедиции и ослабляя ее, сам внушает маньчжурам то, чего нет. Он провоцирует их. Конечно, все это надо изложить в соответствующей форме, но суть остаться должна!

Муравьев написал Невельскому, что едет в Петербург, что в пятьдесят третьем году сплава войск и снаряжения по Амуру быть не может и что надо быть готовым к этому, но что в пятьдесят четвертом году сплав будет обязательно.

Главной силой, которая лучше всех транспортов с провизией и людьми должна была подкрепить железную волю Невельского, будет известие о том, что к нему идет эскадра. Муравьев не писал, что она идет в Японию. «Я не имею официального известия о подробностях назначения этой эскадры», – написал губернатор, но сообщал, что решено определенно, что она войдет в Амур с юга, через пролив, что в составе ее паровая шхуна, которая присоединится к эскадре в Англии. А уж он сам должен понять, что эскадра будет в пятьдесят третьем году, и если маньчжуры нынче осенью не напали на их экспедицию, то теперь она спасена. Придет эскадра, будет и охрана, и средства для описи, и все, все, что желает Невельской.

«Я ожидаю самых благоприятных последствий от путешествия адмирала», – писал он.

В канун отъезда Муравьева в Петербург пришла почта из Аяна. Опять письмо от Невельского. Оно начиналось: «Невозможно выразить на бумаге, что с нами делают. Писать – значит раздражать ваше превосходительство, Бог с ними и Господь с нами!»

«Ужасное письмо! Но, слава богу, никакого на них нападения! Продуктов на зиму не хватит, парохода нет… Все это я предвидел и об этом представлю государю. Пока ничего нельзя переменить».

Наутро Муравьевы уезжали в Петербург. Николай Николаевич был очень мрачен.

– Я уж не вернусь больше сюда служить, – как бы по секрету сказал он еще три дня тому назад Бернгардту Струве – своему чиновнику.

Екатерина Николаевна, высокая, оживленная, со здоровым цветом лица, вышла из дворца на снег сияющая и счастливая, в легкой собольей шубке. За два месяца, что прошли с тех пор, как государь повелел мужу быть зимой в Петербурге, ее Николай не раз говорил: если в столице не согласятся на все, что он потребует, то, испытав все средства борьбы, он уедет из Иркутска. России служить честно нельзя! Тогда – в Париж! А если все благополучно будет – обещал исхлопотать отпуск с правом выезда за границу.