Игорь Лощилов - Предтеча [Повесть]

В судный день к Ивановской площади стала стекаться московская знать. Большинство именитых жило здесь же, в кремле, но московские бояре пешком не ходили. Ехали полным выездом, щеголяя упряжной роскошью и многочисленностью слуг, норовили наскоком подлететь прямо к боярской площадке, через которую лежал большим боярам путь во дворец. Сегодня, однако, подъезда не было, и пришлось им шагать через всю площадь, мимо тех мест, где вершились торговые казни [35] Торговая казнь — публичное наказание, лишение прав, состояния, каторга за торговую вину. . Проходили именитые возле разложенного для битья кнутом рыжебородого дьячка. Палач бил его мастерски: огненные полосы на спине, вспыхивавшие после каждого удара кнута, ложились ровнехонько, одна к одной, сливаясь в сплошное кровавое месиво. В случавшиеся короткие перерывы сидевший рядом и считавший удары подьячий выкрикивал:

— Злодей Савватий, переписывал крамольные письма. Тридцать ударов кнута и вечная цепь!

Рядом стояли на правеже несколько десятков великокняжеских должников. Три служивых казенного двора ходили по рядам и били их по ногам тонкими палками— «правили долги».

— Боярин, спаси! — вдруг отчетливо послышалось среди стонов и выкриков.

Услужливо подбежавший к важно шагавшему Захарьину судный дьяк пояснил:

— Приказано с управителя искать твои долги, Никита Романыч. Ты казне за свою московскую усадищу пять налоговых рублев задолжал.

— Прикажи отпустить, нынче же уплачу, — пробормотал Захарьин, стараясь, чтобы никто из бояр его не услышал.

Чуть подале, там, где обычно вершились женские казни, торчали головы двух закопанных в землю мужеубийц. Они уже второй день томились в своих могилах и цветом лиц сровнялись с окружающей грязью. Дело подходило к концу: стоявшие вокруг свечи освещали их еще живые, но уже подернутые смертным беспамятством глаза. Долгогривый поп гнусил над ними отходную: для всех они уже кончились — в Москве такие преступления не прощались.

А в пяти саженях стояла у блудного столба остриженная женщина. Возвратиться в этот мир ей уже тоже не суждено: дорога от такого столба шла только в монастырь.

Иные с интересом смотрели на выставленную, а иные трусливо втягивали головы в воротники и поспешали прочь.

Проделавшие необычный путь большие бояре угрюмо сгрудились на своей площадке перед великокняжеским дворцом. Мимо них продолжал течь преступный люд. Вот на негнущихся ногах проволокли полуобнаженного человека. Шедший сзади палач стеганул его с оттяжкой по окровавленной спине и выкрикнул:

— Гришка Бобр — вор и душегубец. Кнут и кол!

Князь Лыко глянул в бессмысленные глаза бедняги, вздрогнул и, отвернувшись, пробурчал:

— Чевой-то нас, как черных людей, здеся держат и всякое дерьмо кажут?

Его поддержали другие голоса.

— Тихо, бояре! — крикнул Патрикеев. — Покуда митрополит не взойдет, никого пущать не велено.

Вскоре послышались крики и удары плетей, разгонявших зевак. На площади показались митрополичьи отроки в высоких меховых шапках. За ними шла восьмерка белых лошадей, тянувших по осенней грязи нарядные сани. В дождь ли, в пыль или снег — митрополит всегда ездил по Москве на санях — так уж было заведено. Сани подползли к царскому красному крыльцу, и владыка вошел во дворец. Вслед за этим отворились двери и для больших бояр.

Великий князь вошел в судную палату, осмотрел склонившихся в поклоне и подошел за благословлением к митрополиту.

— Я позвал вас, бояре, для честного суда, — начал он. — Дошло до меня, что некоторые указы мои вами не исполняются. Мы решили укрепить южные границы державы и указали выслать туда рабочих людей. Вы же этому делу противитесь, не хотите, чтобы города наши твердились и дорогу царю Ахмату загораживали.

Бояре зашумели и отозвались возмущенными голосами.

— Государь! — выступил вперед Федор Акинфов. — Мы тебе на все добрые дела совет и опора. Когда надо — ни живота, ни собины своей не жалеем. Но рассуди сам: подати мы платим тебе немалые, всякие ордынские тягости несем без ропота, на городской полк людишек и наряд ратный даем, а как ты на Новый город давеча шел, то присовокупили сверх обычного и в войско, и в обоз. Зачнется война с Ахматом, отдадим остатнее и сами пойдем противу супостата, ничего в отдачу не требуя. Верно?

— Верно! Верно! — поддержали его бояре.

— Ты же с нас не в войну, но в мир людишек теперь требуешь! Где же такое слыхано? С кем мы останемся, с чего жить станем? Неужто большим боярам на большую дорогу с кистенем идти? Не было в старину такого дела, и ты наши обычаи не иначь!

— Негоже всегда с оглядкой на старину жить, — терпеливо сказал Иван Васильевич. — Малое дите по одним законам живет, старец — по другим. Государство же — аки человек: рождается, мужает и старится. Для каждого времени у него свои законы.

— У государства, может, и так. А мы к старине нашей милой навыкли! — зашумели бояре. — Нет в старых книгах такого, чтобы людей по указу отбирать. Раз дашь, другой дашь, а там, гляди, и давалка отвалится!

Иван Васильевич поднял руку и, когда стих шум, проговорил:

— Пусть будет по-вашему, бояре. Только, чаю я, отрыгнется вам эта старина боле, чем мне. Требовать с вас отныне по старине буду, но и судить тоже по-старому, доброму. Согласны?

— На то твоя воля, государь, согласны, — ответили бояре.

— И ты, князь Лыко, согласный?

— А что же? — встрепенулся тот. — Я как и все.

— Скажи-ка, князь, сколь у тебя челяди в московской усадище?

— Да поболе, чем у иных, — важно надулся Лыко, — за две сотни будет.

— А зачем ты их в холоде и в голоде держишь? Они с такой жизни в разбой и бесчинство ударились. Сколь из них уже в тюрьмах перебывало?

— С лета по сю пору двадцать человек, — подсказал Хованский, — кто кнутом бит, кто батогами, кому руку секли…

Хованский удвоил число, но Лыко решил не перечить: эко дело!

— В старых грамотах прописано, что боярин за шкоды своих холопов должен платить повинную пеню, так? — обратился великий князь к судному дьяку.

— Так, государь, — поднял тот старый свиток. — А цепа пени до гривны серебра. Коли же володетель не схочет платить, преступник князю навечно отходит.

— Ну вот, — заключил Иван Васильевич, — кладем на круг винной пени по полугривне на человека, стало быть, внесешь в мою казну десять рублей или двадцать холопов своих отдашь!

— Это же грабеж! — Лыко растерянно огляделся вокруг и бросился к ногам митрополита: — Владыка, защити! Я лучше на храм божий это вложу!

Филипп возмущенно затряс головой:

— Церкви не нужны грязные деньги, ибо сказано: «Приноса не приноси на божий жертвенник от неверных, еретиков, развратников, воров и властителей немилосердных, кто томит челядь свою гладом, ранами и наготою».