Валериан Торниус - Вольфганг Амадей. Моцарт

— Насколько мне известно, вице-капельмейстер об отъезде не помышляет. Молодого Моцарта будет сопровождать мать.

— Это для меня новость. Тогда отставка даётся одному сыну. Есть у вас, граф Арко, другие бумаги на подпись?

— Нет, ваша высококняжеская милость.

— Тем лучше. А нам с вами, граф Фирмиан, предстоит многое обсудить.

Главный казначей откланивается и покидает кабинет архиепископа.

— Ну что же, бывший вундеркинд свою роль у нас отыграл до конца. Фишиетти придётся подыскать нового концертмейстера.

— Вообще говоря, ваша высококняжеская милость, мне весьма жаль слышать это.

— Жаль? Почему, граф Фирмиан?

— Не верится, что ему будет найдена равноценная замена. По моему мнению, Моцарт на сегодняшний день величайший пианист — по крайней мере изо всех тех, что мне довелось слышать. Он блестящий скрипач и из молодых композиторов подаёт самые большие надежды.

— Как композитора я не ставлю его высоко. Ему следовало бы завершить своё образование в музыкальной академии Неаполя. Тогда бы, возможно, он обрёл настоящий стиль.

— Если позволите... Мне думается, что в этом отношении ваша высококняжеская милость находится в некотором предубеждении.

— Не исключено. Для меня, во всяком случае, итальянская школа — это альфа и омега любой музыки.

— Как бы там ни было, в кругу почитателей и почитательниц отъезд молодого Моцарта будет воспринят с глубокими сожалениями.

— Почитательниц, — подчёркивает архиепископ с язвительной улыбкой. — А пока что, как мне представляется, его победа над девичьими сердцами на паркете танцевальных залов заметнее, чем успехи служителя муз; очевидно также предпочтение, которое он оказывает дочерям особ, имеющих высокое положение при дворе. Сначала это была фон Баризани, а теперь поговаривают о его связи с дочерью моего лейб-пекаря.

— Невинные интрижки, простительные для молодого темпераментного музыканта...

— ...С которых начинает любой легкомысленный ухажёр, чтобы превратиться впоследствии в записного волокиту, вроде этого Казановы [81] Казанова Джакомо Джироламо (1725—1798) — знаменитый венецианский авантюрист, имя которого сделалось нарицательным. В начале XIX в. были опубликованы его мемуары, которые имели огромный успех. , который тревожит столичные города Европы своими любовными похождениями. Мне не хотелось бы злословить по адресу вашего подопечного, дорогой граф, и сравнивать его с Казановой... это имя пришло мне на ум только потому, что я недавно прочёл о том, как наша многоуважаемая императрица, узнав о его приезде в Вену, не велела допускать Казанову к императорскому двору... Нет, нет, подобно вам, я надеюсь, что, возмужав и многого достигнув, Моцарт вернётся в родной город — причём займёт не прежнее место концертмейстера, а гораздо более высокое. Это вас устроит?

— Разумеется, ваша высококняжеская милость.

— Итак, наберёмся терпения и подождём, что станет с освободившимся от цепей барщины молодым титаном. Как знать, может быть, в будущем накопленный им сердечный опыт подстегнёт его написать «Дон-Жуана»? Если, конечно, он найдёт подходящего либреттиста...

«Да, это правда, мой высокочтимый барон фон Вальдштеттен, Вольфганг Амадей Моцарт освободился от цепей барщины, как он в самом узком кругу называл свои отношения с архиепископом, — сообщает в конце августа 1777 года Шахтнер своему другу в Вену после того, как тот в письме попросил написать подробнее об отъезде Моцарта, вызвавшем столько кривотолков в императорской столице. Шахтнер добросовестно описывает все события и добавляет: — Такой исход считаю наилучшим; мне не верится, чтобы два столь различных между собой человека когда-нибудь нашли бы общий язык. Будь Моцарт на десять лет старше, другой вопрос. Но в том возрасте, когда в нём всё горит и кипит, когда он стремится покорить вершины музыкального искусства, другой возможности у него нет. Итак, он, двадцати одного года, едет в Вену в поисках счастья. Он хочет обрести место в жизни, где не чувствовал бы себя загнанным в угол и мог бы пошире расправить крылья. Нам с Михаэлем Гайдном будет очень его не хватать, ибо мы трое составляем, так сказать, тайную оппозицию италомании нашего высококняжеского повелителя.

Больше всего мне жаль Леопольда Моцарта. Тревога о том, как сложится судьба сына, до такой степени изнуряет его, что с виду он скорее мёртв, чем жив. Наш милый Вольфганг ко многому относится легкомысленно, считая, что всё как-нибудь да устроится. Сколь счастлива молодость в своём неведении. Храни его Господь от разочарований!»

Несмотря на горечь предстоящей разлуки с женой и сыном, Леопольд Моцарт не сидит сложа руки, а трогательно заботится обо всём, что связано с их отъездом: расписывает во всех подробностях маршрут поездки, составляет список знакомых ему влиятельных лиц, достаёт необходимые на первое время деньги — словом, делает всё от него зависящее. К этому следует прибавить благонамеренные советы сыну: постоянно помнить, что за концерты и композиции надо просить деньги вперёд, а получив их, тратить лишь в случаях крайней необходимости; во всех жизненных ситуациях руководствоваться не чувствами, а разумом; не увлекаться горячительными напитками и избегать знакомств с легкомысленными молодыми людьми; вступать в дружеские отношения только с теми людьми, которые безусловно заслуживают уважения, и быть разборчивым в общении с представительницами прекрасного пола.

Так же как с сыном, он перед расставанием долго беседует с женой, даёт ей наставления. Леопольд Моцарт знает, как она снисходительна к слабостям сына. Он наказывает матушке Аннерль строго следить за ним, обуздывать его легко воспламеняющийся темперамент, сдерживать его нетерпение, не допускать, чтобы добросердечие Вольфганга растрачивалось попусту и чтобы его детская доверчивость не использовалась против него самого.

Матушка Аннерль обещает, правда, исполнить всё это в точности, но её супруг заранее уверен, что в лучшем случае она будет по-матерински мягко увещевать своего Вольферля, а необходимой строгости ждать от неё не приходится.

До последнего дня у матушки Аннерль забот полон рот. Ей хочется оставить дом в таком порядке, чтобы её близким было в нём удобно и чтобы они хоть какое-то время не чувствовали её отсутствия. Потом они вместе с Трезель укладывают вещи, а когда и это дело закончено, матушка Аннерль тяжело вздыхает:

— Ну и вспотела же я от этих хлопот! Чёрт бы побрал все путешествия на свете! Нет, я и правда ног под собой не чувствую.