Валериан Торниус - Вольфганг Амадей. Моцарт

Так, может быть, причиной тому разочарования, уготованные ему Парижем? В том числе и они! С каждым днём он всё более остро ощущает, что французская столица его творчеству способствовать не будет, что помимо считанных энтузиастов музыки его здесь никто не понимает, и просит Господа об одном-единственном: дать силы вытерпеть это. Есть ещё одна причина, омрачающая бытие Моцарта: любовь. Не проходит и часа, чтобы мысли его не обратились к Мангейму, к Алоизии. Правда, пишет он ей редко, но в каждом письме слышатся жалобы на болезненное ощущение одиночества — как страстно желает он новых встреч!

Совершенно иной тон, чем в пронизанных чистой любовью письмах к Алоизии, звучит в посланиях к «сестрице» в Аугсбурге, которую братец из Зальцбурга никоим образом не забывает ни в Мангейме, ни в Париже. Она и вдали остаётся для него тем магнитом, который притягивает к себе другой полюс его души: жизнерадостный, устремлённый к безмятежному веселью, проказам и наслаждениям, а вовсе не его антипод, страдающий от ударов судьбы и легко ранимый, старающийся скрыться в своём внутреннем мире.

С приближением осени перед Моцартом всё более настоятельно встаёт вопрос о необходимости расстаться с Парижем: природный такт и чувство собственного достоинства не позволяют дольше пользоваться любезным гостеприимством мадам д’Эпиней. К тому же отношения с Мельхиором Гриммом утрачивают былую дружескую теплоту. Самоуверенный дипломат, человек трезвого расчёта, Гримм уязвлён тем, что все его усилия по продвижению некогда обожествляемого им чудо-ребёнка никакого результата не имеют, и приписывает это равнодушию и пассивности своего протеже. Он начинает читать Вольфгангу нотации, указывать на упущения. Однажды Гримм в присутствии мадам д’Эпиней открыто распекает своего подопечного, говоря, что обязан написать письмо Леопольду Моцарту, в котором изложит многоуважаемому другу всю правду без прикрас. Он бросает в лицо молодому человеку обвинения в том, что тот не дал себе труда найти учеников. А что до его композиций, то они, разумеется, заслуживают внимания, однако ни в какой мере не соответствуют вкусам парижан — и нечего тешить себя иллюзиями! Для Моцарта это всё равно что удар обухом по голове, он просто теряет дар речи. Молча поклонившись, он покидает гостиную. Мадам д’Эпиней, на которую эта головомойка производит тягостное впечатление, говорит Гримму:

— Вы, мой дорогой друг, забываете, что он больше не «милый мальчик», а гениальный юноша, знающий себе цену, что я нахожу совершенно естественным. Ваши слова он воспринял как оскорбление.

— Почему же? Я ему только добра желаю и не хочу допустить, чтобы этот сверхчувствительный человек потерпел кораблекрушение, путешествуя по морю своей мечты.

— Как бы там ни было, я считаю ваш метод грубого разрушения его мечтаний совершенно неуместным.

Нагоняй, полученный от обычно столь благосклонного к нему Гримма, угнетает Моцарта. Он и рад бы был переехать к любезному графу фон Зикингену, который в последнее время привязался к нему, как к сыну, но его удерживает опасение, что он обидит тем самым свою гостеприимную хозяйку. Кроме того, он после смерти матери взял у Гримма в долг пятнадцать луидоров и до сих пор не вернул — в случае немедленного переезда это могло бы быть истолковано превратно.

И как раз в это время он получает письмо от отца. Тот пишет, что благодаря ходатайству графини Лодрон архиепископ согласился предоставить ему освободившуюся после смерти Адльгассера должность соборного органиста с годовым доходом в пятьсот гульденов. Хотя это предложение кажется Вольфгангу малопривлекательным, но, натерпевшись неприятностей в Париже, он видит в этом единственный серьёзный повод, чтобы без промедления оставить Париж, хотя, видит Бог, ему вовсе не хочется возвращаться в Зальцбург.

Да, домой он торопится не слишком. Похоже, ему жаль расставаться со свободой — ведь впереди его ждёт та же барщина! На несколько недель останавливается в Страсбурге. Правда, без видимого результата. Его влечёт в Мангейм, хотя он знает, что семейство Веберов давно переместилось в Мюнхен, потому что Алоизию приняли в тамошнюю оперную труппу: после смерти двоюродного брата Максимилиана курфюрст Карл Теодор, взошедший на трон, перевёл туда весь двор — ну и оперу заодно. Так что непосредственной точки притяжения как будто нет. Но он от мысли своей не отказывается и едет не на Изар, а на Рейн, где его тепло принимают госпожа Каннабих и её дочери. Он цепляется за любую возможность продлить своё пребывание здесь из одного только страха перед возвращением в Зальцбург, пока не получает письмо от отца, в котором тот строго требует незамедлительно ехать домой. Ничего не попишешь; он с грустью прощается с людьми, оказавшими ему сердечное гостеприимство, и едет в Мюнхен, куда прибывает в первый день рождественских праздников и поселяется в доме старого знакомого, флейтиста Бекке.

Скрепя сердце он на другой день вечером отправляется к Веберам. Фридолин Вебер обнимает Вольфганга и целует в обе щеки. А потом ведёт за собой в длинную и узкую гостиную, в которой собралась вся семья за исключением Алоизии. Однако здесь приём, к его удивлению, оказывается куда прохладнее, нежели он ожидал. Он нервничает. И хотя пытается развлечь Веберов рассказом о разных забавных происшествиях, случившихся за время долгих странствий, сам замечает, что нить повествования то и дело ускользает — здесь нет той, ради которой стоило бы огород городить.

Примерно через час, когда он почти совсем иссяк, появляется Алоизия, разодетая в пух и прах. При виде столь долго отсутствующего Моцарта на её лице не появилось даже тени радости.

— Выходит, вы сдержали своё слово и не засели надолго в Париже? — говорит она, протягивая ему руку для поцелуя.

— А вы решили, что я способен нарушить слово?

— Ну, куда Мангейму, Мюнхену или Зальцбургу до Парижа! Я бы на вашем месте оттуда не уехала, — продолжает она, снимая шляпку и пальто, и поворачивается к матери: — Не нальют ли мне чашечку кофе? Умираю, как пить хочется.

Йозефа выходит на кухню. Алоизия садится за стол напротив гостя. Некоторое время испытующе смотрит на него с кривой улыбкой на губах. Её сбивает с толку красный фрак с чёрными пуговицами.

— Какой на вас занятный лакейский наряд.

— Вас, наверное, смущают чёрные пуговицы? В Париже они знак траура.

— По кому же вы горюете?

— Умерла моя матушка.

Все подавленно молчат. Фридолин Вебер поднимается и от имени всей семьи выражает Вольфгангу соболезнование; за ним все остальные молча пожимают ему руку. Несколько погодя, когда они усаживаются на места, Алоизия продолжает прерванный разговор: