Валериан Торниус - Вольфганг Амадей. Моцарт

Моцарту мгновенно приходит в голову спасительная мысль.

— Дай мне нотную бумагу, — просит он.

— Зачем тебе?

— Скоро узнаешь. Тут мне кое-что пришло в голову. Если не запишу — забуду! А ты пока полежи, отдохни.

Притворившись увлечённым внезапно пришедшей на ум мелодией, Моцарт принимается за работу, и ноты так и пляшут у него на бумаге. Через некоторое время появляется госпожа Мария Магдалена. Годы не прошли для неё совершенно бесследно, но это всё ещё достаточно интересная женщина, а улыбка у неё по-прежнему соблазнительная.

— Я вижу, господин Моцарт, воздух Зальцбурга для вас целителен, как и в былые времена. Собираетесь подарить нам новую оперу?

— Увы, увы. Никак не найду подходящего либретто.

— Какая досада! Я слышала, «Похищение из сераля» произвело в Вене фурор. По нашему театру прошёл слух, что в будущем сезоне мы тоже поставим его.

— В Зальцбурге? Да неужели?

— Совершенно серьёзно! Вчера мне об этом сказал сам Цесарелли. А он взял это из самого надёжного источника: от нашего нового капельмейстера Гатти.

— Значит, у меня теперь будет причина, чтобы помириться с Зальцбургом!

— А для меня роль в опере найдётся?

— Разумеется, мадам! Блондхен словно прямо для вас написана. Очаровательная плутовка, которая водит за нос неуклюжего стража гарема и соединяет двух влюблённых. Не сомневаюсь, вы затмите саму Тайбер!

— Звучит, конечно, многообещающе. Однако не стану вам больше мешать. Надеюсь, мы с вами ещё не раз увидимся.

Госпожа Мария Магдалена удаляется с той же окрылённой грацией в движениях и с той же загадочной улыбкой на губах, которые тринадцать лет назад околдовали сердце подростка. На несколько минут он погружается в сладкие мечты, но потом встряхивается и вновь обмакивает перо в чернила. Когда Гайдн просыпается и вновь переступает порог гостиной, он видит Моцарта сидящим в кресле и как будто тоже подремывающим.

— Славно я отдохнул, — говорит Гайдн и потягивается. — Я давно не чувствовал себя так хорошо. Однако и тебя, похоже, сморил сон. Что, муза тебя не навестила?

— Нет, я предпочёл работе полный покой.

Гайдн бросает взгляд на пульт для письма:

— А это у тебя что? Разве не исписанные нотами листы?

Он берёт несколько из них в руки.

— Наверное, это твой домовой потрудился, пока мы пребывали в объятиях Морфея.

— Не дури, я твой почерк знаю! Да ведь это два дуэта для скрипки и альта!

Он углубляется в рукопись; судя по тому, как он покачивает головой, удивлению его нет предела.

— Я бы никогда в такое не поверил, не будь всё написано чёрным по белому! И как ты проникся моим стилем, от точки до точки! Мыслимое ли дело? Ты как будто подслушал мои прихотливые фантазии, которым я пока не дал выхода. Видит Бог, ты кудесник!

— Всё куда проще! Я всего-навсего хотел развеселить тебя этой музыкальной шуткой. Обе вещицы, как видишь, совсем сырые — так, наброски, не больше. Допиши, обработай и отдай потом нашему архимуфтию...

— Это всё равно что птице летать в чужом оперенье.

— Да не выдумывай ты, Михаэль, не придирайся к словам! А я сколько раз украшал свой наряд твоими перьями? Считай, что эти сонаты — скромный подарок за то, чему я у тебя научился.

— Дай я обниму тебя, Вольфганг! Ты душа-человек! — И растроганный мастер обнимает своего бывшего ученика.

Как раз в этот момент на пороге появляется Мария Магдалена. Она так и застывает на пороге.

— Что я вижу! — вырывается у неё. — Ни дать ни взять театральные объятия.

— Забудь ты о своём театре, Маримагдль, — отмахивается её муж. — Это два боевых друга снова клянутся дружбой навек!

Они присаживаются к кофейному столику в самом приподнятом настроении. Гайдн бодр и то и дело отпускает солёные шуточки, гостю особенно приятно, что Михаэль словно под увеличительным стеклом разглядывает жизнь в Зальцбурге и посмеивается над общими знакомыми. Госпожа Мария Магдалена очень удивлена внезапной разговорчивости мужа.

— Как хотите, а я не узнаю его! Вы доктор-целитель, господин Моцарт. Сколько лекарств врачи ему ни прописывали, всё зря. А вы одним своим присутствием за полдня вылечили его!

— Понимаешь, Маримагдль, всей этой болтовне эскулапов насчёт зловредных червячков у меня в животе грош цена! Все болезни имеют обыкновение корениться в душе, и если за них хорошенько взяться, их можно вырвать с корнем. Вот он, наш кудесник и душа-человек, это умеет.

В этот свой приезд в Зальцбург Моцарт часто навещает Гайдна. Здесь он отдыхает душой, здесь для него как бы светит солнце, тогда как в остальное время небо либо затянуто облаками, либо идёт дождь. В атмосфере отцовского дома ему тяжело. Сколько бы он ни старался растопить лёд, который, похоже, сковал сердце отца, сколько бы раз, если так можно выразиться, ни протягивал ему своё, горячее и пульсирующее, ничего не получается. В отце глубоко укоренились предрассудки, недоверчивость и косность в том, что касается жизненных принципов, и Вольфгангу никак не удаётся восстановить былой близости.

Не меньше огорчает его и наступившее охлаждение в отношениях с Наннерль. Он всегда и обо всём говорил с ней как на духу, делился любой радостью и не утаивал горестей, а она всегда отвечала ему полным пониманием! Сейчас Наннерль напоминает ему улитку, с головой спрятавшуюся в собственном домике. Потом он с испугом начинает понимать, что причина отчуждённости Наннерль — их с Констанцей брак. И в этом отношении она даже более упряма, чем Леопольд Моцарт.

В конце июля к ним в Зальцбург приходит горестная весть: мадам Вебер сообщает, что маленький Раймундль, которого родители перед отъездом отдали в руки кормилицы, умер от «несварения желудка». От этой раны сердце Моцарта кровоточит.

Однако, будучи по природе своей стоиком, он привык считать жестокие удары судьбы испытаниями, ниспосланными самим Господом Богом. В отличие от него Констанца безутешна в своём горе и совершенно им подавлена. Наннерль готова сменить гнев на милость по отношению к жене брата, Леопольд Моцарт тоже пытается поддержать Констанцу, только это ни к чему не приводит. Она словно не слышит их слов, не замечает этих шагов к примирению.

Несколько дней она сидит, запёршись в спальне, и никого, кроме мужа, к себе не подпускает. Когда она немного успокаивается, Вольфганг, уверенный, что его ласковых слов будет достаточно, чтобы Констанца вновь обрела прежнее расположение духа, говорит ей:

— Штанцерль, тебе не оживить слезами нашего Раймунда, от них его маленькой душе только тяжелее.

Она вспыхивает:

— Знаю! Как я только могла отдать нашего малыша в чужие руки! Я виновата, но всё дело в этой поездке в Зальцбург, будь она проклята. Лучше бы ты один поехал к своим родственникам, которые делают вид, будто я невесть откуда взявшаяся бабёнка, поймавшая тебя в свои сети. И презирают меня за это!