Валериан Торниус - Вольфганг Амадей. Моцарт

— Платить за квартиру? — повторяет он, уставившись на Констанцу, — Напрочь забыл.

Он торопливо достаёт из кармана пригоршню монет, пересчитывает и тихо произносит:

— Тут только половина.

— Вот! А ты ещё хочешь спрятать гульден.

— Да, платить придётся, ничего не попишешь. А то нас ещё вышвырнут на улицу. Знаешь, я кое-что придумал! Давай в последний день месяца устроим у нас дома академию, на которой я исполню мои новейшие клавирные сонаты. Пригласим моих учениц, наших друзей — и забот о деньгах как не бывало!

— Как ты собираешься устроить академию, когда у нас всего полдюжины стульев, а в самой большой из наших комнат едва рассядутся человек десять?

— Ах, будь проклята бедность и теснота! Да, да, ты права! Академию у нас на квартире не устроишь. Надо непременно подыскивать новую, с большим залом. Если мы намерены принимать людей из общества, декорации должны быть подходящие.

— Но тогда в чулок ничего не отложишь?

— Боюсь, что нет, Штанцерль! Но благие намерения редко не вознаграждаются.

Постепенно Моцарту легче дышится в Вене. Круг учениц становится шире. Это дамы из высшего общества: графини Румбек, Пальфи и Цихи, отнюдь не дилетантки, занимающиеся игрой на клавесине, потому что этого требуют правила хорошего тона, а довольно способные люди, искренне влюблённые в музыку. Самые талантливые из его прежних учениц, баронесса фон Вальдштеттен и Жозефина фон Аурнхаммер, тоже хранят ему верность. Насколько ему нравится баронесса, настолько же отпугивает его своей дурной внешностью другая, но её талант явно берёт верх над этим недостатком. «Она, правда, страшилище, но играет потрясающе», — любит повторять он. И что бы вы думали? Благодаря ему свершается то, о чём честолюбивая Жозефина могла только мечтать: он приглашает её играть партию второго клавира на своих академиях в городском театре, когда исполняет написанный ещё в Зальцбурге концерт для двух клавиров.

Молодой уроженец Регенсбурга по имени Якоб Мартин, восторженный поклонник музыки, который содержит небольшой оркестр, устраивает в недавно заложенном «луговом саду» в предместье Вены Леопольдштадте регулярные концерты. Они быстро завоёвывают популярность у слушателей из разных слоёв общества, а «луговой сад» превращается в настоящий парк для народных гуляний и увеселений. И здесь Моцарт получает возможность выступать с сольными концертами как угодно часто. Однако денег это приносит немного. Вот почему Моцарт, поначалу воспламенившийся идеей частых выступлений на публике, постепенно к ним охладевает.

За что он должен быть благодарен этим концертам в «луговом саду», так это за две серенады для труб — в Es-dur и в c-moll. В последней он как бы взорвал изнутри традиционный характер серенад. Это уже не обычные ночные серенады, это пронизанная пульсирующей страстью камерная музыка, требующая исполнения на открытом воздухе, с темами, которые взращены мрачным, иногда даже наводящим ужас настроением и завершающиеся безнадёжным самоотречением, — короче говоря, это признания в мучительном, подчас болезненном состоянии его души, в чём отчётливо отражаются духовные борения, испытанные им в период перед свадьбой.

В зимний пост 1783 года Алоизия Ланге планирует дать сольный концерт в городском театре. Ей известно, какой притягательной силой обладает имя её свояка. Не может же она не видеть, что Моцарт пользуется подчёркнутым уважением в самых разных кругах венской публики? Помимо всего прочего, Алоизия хочет показать, что она, признанная примадонна оперной сцены, благодарна человеку, первым открывшему её талант. Когда она делится с Моцартом своими планами и просит принять участие в концерте, он поначалу несколько растерян и говорит с горечью:

— Каким образом я, бедный музыкант, с моим скромным опытом смогу способствовать блистательному триумфу великолепной певицы?

— Не стоит преуменьшать своих заслуг, свояк. Любой человек, разбирающийся в музыке и пении, сразу скажет, что вы напрочь затмили Умлауфа, Сальери и остальных ваших соперников, всех фамилий сразу не упомнишь.

— Услышать эту похвалу из ваших уст — всё равно что поверить в себя заново. А какую из моих вещей вы собираетесь петь?

— Конечно «Non so d’onde».

— «Non so d’onde viene», — задумчиво повторяет Моцарт. — Да, много воды утекло с тех пор, как я написал эту арию. Но ничего, она мне удалась. А кто будет дирижировать?

— Не кто иной, как вы.

— Я?.. Это будет непросто. Но я согласен — в память о былом.

И он смотрит на Алоизию грустными глазами. А та отвечает ему улыбкой и с неожиданно мягкой интонацией произносит:

— Знайте же, дорогой Моцарт, что когда-то я... была очень-очень глупой. Но ничего изменить нельзя.

Бенефис Алоизии Ланге завершается полным торжеством как для певицы, так и для Моцарта. Её поклонники утверждают, что никогда прежде она так вдохновенно не пела, а арию «Non so d’onde viene» ей приходится бисировать дважды. А композитор исполняет один из трёх написанных в Вене и недавно изданных отдельной тетрадкой клавирных концертов, которые он сам считает «чем-то средним между тяжёлым и лёгким, весьма совершенным по форме и приятным для слуха, но, конечно, без падения в пустоту». Публика в восторге! Сам Глюк, присутствовавший на концерте, выходит из привычного ему состояния холодного равнодушия и созерцательности, не скупится на похвалу в адрес композитора и певицы и приглашает обе супружеские пары на обед столь же изысканный, сколь и обильный.

Семидесятилетний старец очень разговорчив, но всему, что он говорит, присуща суховатая важность, и это слышится даже в похвалах композитору и певице. Недостаёт теплоты и искренности чувств, что сразу отмечает про себя чуткий Моцарт. По сути дела, нашёптывает ему внутренний голос, несмотря на все напыщенные слова, он считает тебя посредственным умельцем, по сравнению с которым он сам — непревзойдённый мастер. Это для него обидно и лишает обычной в застолье жизнерадостности. Его не могут развеселить даже тонкие вина, на недостаток в которых никак нельзя пожаловаться. Он не разговорчив и с нетерпением ждёт завершения торжественного обеда.

— Странное дело, — обращается Глюк к своей жене, когда гости расходятся, — мне многие говорили, будто Моцарт душа общества и прелюбопытнейший собеседник, веселье которого столь заразительно. После оперы «Похищение» я тоже этого ожидал. Он меня разочаровал. Каждое слово из него пришлось вытаскивать чуть ли не клещами. А то, что он сказал, о большом уме не свидетельствует.

— Бог мой, Кристоффель, он, наверное, просто подавлен твоей гениальностью, — отвечает жена, пышная венская патрона.

— Гм. С какой стати ему быть удручённым? В конце концов, он многое умеет! Но ты права, до моего уровня ему не подняться...