Фредерик Бриттен Остин - Наполеон

Прощай, прекрасная подруга, думай хоть иногда о том, кто думает о тебе каждую минуту.

Б. ».

Вечером четырнадцатого июня (или двадцать шестого прериаля) Бонапарт писал Жозефине из Тортоны — сильной крепости, доставшейся ему вместе с другими по соглашению с Пьемонтом. С тех пор как он выступил из Милана против Болье, прошло двадцать два дня. Эти дни были заполнены трудными и важными делами.

Пятого прериаля, уже находясь в Лоди, он получил сообщение, что в Милане, как и предсказывал Сербеллони, после его ухода вспыхнул бунт (к счастью, он оставил в городе только шестьсот мушкетов), а в Павии началось настоящее восстание, к которому примкнули крестьяне окрестных деревень. Тем не менее, он со своей армией продолжал марш на Брешию и добрался до Сончино; там он узнал, что восстание в Павии приняло весьма серьёзный оборот: гарнизон, оставленный им в этом городе, был захвачен повстанцами и, возможно, уже расстрелян. Он тут же поскакал в сторону Кремоны, оставив армию на марше. Прибыв шестого прериаля обратно в Милан и, немного передохнув, он собрал остававшиеся в столице силы, посадил к себе в коляску архиепископа для переговоров с мятежниками, но в Бинаско, на полпути к Павии, повстречал тысячу крестьян, вооружённых в основном косами и вилами. Он немедленно атаковал их, спалил деревню, а несколько сотен бунтовщиков расстрелял. Затем он поехал в Павию и обнаружил её ворота на запоре. Под градом черепицы сорвав ворота с петель, он двинул в город своих гренадеров, освободил гарнизон, безжалостно расстрелял вожаков бунта и отдал Павию на разграбление, проведя всю эту страшную ночь в украшенном мозаикой аббатстве Чертоза. На следующее утро он сам поехал в Павию, где опубликовал прокламацию, которая должна была ужаснуть всю Италию. Затем в полдень седьмого прериаля (двадцать шестого мая) он, промчавшись в экипаже сорок пять миль, присоединился к своей армии в Сончино. Двадцать седьмого он уже был в Брешии. Двадцать девятого Бонапарт оставил Брешию и направился в Кальчинато. Там он сел на коня и повёл свои войска в двадцатимильный ночной поход. На рассвете тридцатого его гренадеры достигли Боргетто; держа мушкеты над головой, они перешли вброд реку Минчо, разбили австрийский центр и, как было задумано, погнали его на север. К рассвету следующего дня, тридцать первого мая, он прекратил преследование разбитых частей Болье на плато Риволи, в горловине долины реки Адидже, и дал им возможность удирать дальше. Таким образом к вечеру восьмого дня после начала этой кампании, если не считать гарнизона, засевшего в окружённой озёрами Мантуе, в Италии не осталось ни одного австрийского солдата. Однако взять Мантую одним ударом так и не удалось. Крепость упорно не желала капитулировать.

Последующие дни были наполнены не менее кипучей деятельностью. Первого июня он был в отбитой у венецианцев Пескьере, где принял посла охваченного паникой Неаполитанского королевства: кавалерия неаполитанцев находилась на службе у Австрии. Третьего июня он направился в Верону, также отвоёванную у Венеции, а затем разместил свою штаб-квартиру в Ровербелле, на полпути между Мантуей и Пескьерой (до падения Мантуи он не собирался перебираться за Минчо). Четвёртого июня он отправился инспектировать осаду Мантуи и участвовать во взятии укреплённого пригорода Сан-Джорджо, разместил там свою осадную артиллерию и той же ночью, проехав в экипаже сорок миль, вернулся в Брешию. Там на следующее утро он подписал временное перемирие с устрашённым Неаполитанским королевством. Из Брешии он отправился в Милан, где принял испанского посла в Риме, представлявшего не менее напуганный Ватикан, территорию которого он уже начал захватывать в Романье: его войска овладели Болоньей. Восьмого он выехал из Милана в Болонью. Бешеным галопом он промчался в карете по древней Виа Эмилиа, проделав сто тридцать миль без остановки (если не считать смену лошадей) и всё это время не переставая работать. На следующий день он возвратился в Милан, откуда снова поехал в Болонью и ровно через сутки вернулся в столицу Ломбардии. Двенадцатого он побывал в Павии. Со вчерашнего дня он находился в Тортоне вместе со своими адъютантами Мюратом и Мармоном. Кроме того, его сопровождал отряд конных «гидов», который он создал для собственной охраны после того, как во время трапезы с Массена и Мармоном в Валледжо в тот самый день, когда была разбита армия Болье, едва не был взят в плен одной из отступавших австрийских частей.

Было две причины его приезда в Тортону: во-первых, встреча с представителем пьемонтского правительства для урегулирования мирного договора между Пьемонтом и Францией; во-вторых, инспекция этой важнейшей крепости, стоявшей на линии его коммуникации с Парижем.

Но в данную минуту, усталый и взволнованный, он мог думать только о Жозефине, которой писал следующее:

«Гражданке Бонапарт, улица Шантерен, № 6, Париж.

Штаб-квартира, Тортона, 26 прериаля.

Год IV Республики, единой и неделимой.

Моя дорогая Жозефина, с восемнадцатого числа я надеялся и верил, что ты прибыла в Милан. Едва закончилось сражение в Боргетто, я поспешил к тебе навстречу, но не обнаружил тебя! Через несколько дней курьер сообщил мне, что ты даже и не выезжала, и от тебя по-прежнему не было никаких писем. Моя душа разрывалась от горя. Я считал себя покинутым всеми, кто дорог мне на этой земле. Я никогда не чувствовал себя таким разбитым. Изнывая от огорчения, я написал тебе, возможно, чересчур резко. Если мои письма тебя обидели, я не утешусь до конца моих дней. Поскольку Тичино разлилась, я приехал дожидаться тебя в Тортону; каждый день я жду, и всё понапрасну. Четыре часа назад пришло коротенькое письмецо, в котором сообщается, что ты не приедешь. Не буду пытаться передать то чувство сильнейшей тревоги, которое охватило меня через мгновение, когда я представил себе, что ты больна, что вокруг тебя врачи, что жизнь твоя в опасности и что именно поэтому ты и не пишешь. С той минуты я нахожусь в состоянии, которое невозможно описать! Какое же сердце нужно иметь, чтобы любить тебя так, как люблю я! Ах! Я не думал, что можно испытывать такое горе, такие ужасные мучения. До сих пор я полагал, что всякое горе имеет свой предел; но горе, которое ныне испытывает моя душа, безгранично. Лихорадочный жар струится по моим жилам; отчаяние наполняет моё сердце. Ты страдаешь, а я далеко от тебя. Увы! Возможно, что тебя уже нет в живых. Жизнь действительно стоит того, чтобы её презирать; но мой несчастный разум заставляет меня бояться, что я не найду тебя после смерти, а я не могу смириться с мыслью, что никогда больше не увижу тебя. В тот день, когда я узнаю, что Жозефина мертва, я перестану жить. Никакой долг, никакие обязательства не будут связывать меня с миром. Человечество столь презренно! Ты одна оправдываешь в моих глазах бесстыдство людской натуры.