Фредерик Бриттен Остин - Наполеон

Разве вы не чувствуете родственной близости ко всем искренно любящим своё отечество полякам, к тем, кто является истинным сердцем нашего народа? Мадам, знаменитый церковный служитель, святой и набожный Фенелон, однажды сказал: «Мужчины, облечённые той или иной властью, не способны довести свои решительные замыслы до сотворения прочного и долговременного добра, если рядом нет женщин, которые помогут им довести дело до конца». Прислушайтесь к этим словам вместе с нами — счастье двадцати миллионов Душ зависит от вас».

На патетических, насколько это было возможно для неё, тонах София закончила чтение. Мария молчала. Старейшины Варшавы могли быть не совсем правы относительно Эсфири, но доводы они выдвинули серьёзные. Семья, Отечество, Церковь, Ветхий Завет — всё требовало её падения. У неё не было ни мужа, которому она могла бы довериться, ни родителей, способных её защитить, ни друзей, которые могли бы принять её сторону. София возобновила атаку, зачитав второе письмо Наполеона:

— «Неужели я вас прогневал, мадам? Однако я имею право надеяться на обратное. Разве я ошибся? Ваш пыл охладел, тогда как я весь горю. Вы лишили меня покоя! О, дайте немного радости, немного счастья бедному сердцу, готовому вас обожать. Неужели так трудно дать ответ? Я на распутье».

В полном параде вошёл граф.

— Я пойду ещё раз просмотрю отрывок про Эсфирь, — сказала София и вышла.

Граф опять завёл разговор об обеде. Он был крайне горд успехом своей жены, а ещё более — самим собой.

Потом-то этот умудрённый опытом человек старательно притворялся, будто в то время ничего дурного не подозревал. Он, мол, думал только об обеде, а не о супружеской измене. Его невинная юная супруга не была уверена в его искренности... Но весь мир требовал её в жертву, и она ответила: «Я поеду».

София пробыла с ней всю ночь, чтобы она не изменила своего решения.

Уже в карете по дороге на обед она тешила себя слабой надеждой: «Я ведь не люблю его. Чего же мне бояться?»

Император обошёл весь круг гостей, обращаясь к каждому с должной учтивостью; сейчас он не был так расстроен, как во время бала. Перед графиней он остановился и просто сказал:

— Я слышал, мадам, вы приболели. Вы вполне выздоровели?

И всё. Он деликатен, подумала она, и страх её уменьшился.

За столом её усадили рядом с гранд-маршалом Дюроком, почти напротив императора. Император тотчас же начал задавать своему соседу вопросы по истории Польши — как обычно, выпаливая их один за другим. Он выслушивал ответы, продумывал их, спрашивал снова. Но всё время, как заметило общество за столом, взгляд его оставался обращённый на графиню или Дюрока. Казалось, что между ним и гранд-маршалом идёт тайный разговор. Внезапно император приложил руку к левой стороне груди. Гранд-маршал воззрился на своего повелителя и потом с пониманием вздохнул:

— А-а...

— Букетик, — обратился он к Марии, — тот букетик из Бронь? Что с ним стало?

— Я спрятала его, — ответила она, — для моего сына.

— О, мадам, — прошептал он, — пусть Некто засвидетельствует вам своё почтение более достойным образом.

Она восприняла это как оскорбление и сильно покраснела.

— Мне нравятся только цветы, — резко ответила она.

Смущённый Дюрок на секунду задумался.

— Хорошо, — сказал он затем, — придётся нам ради вас сплести лавровый венок для Польши.

«Вот так-то лучше», — подумала она.

А он подумал: «Ну и работёнка!» Никогда ему не приходилось прилагать столько хлопот, чтобы император получил в постель новую любовницу.

После обеда, в толкотне, возникшей при выходе из-за стола, Наполеон подошёл к Марии и устремил на неё свой повелительный взгляд, перед которым ни один смертный не мог устоять. Стиснув её руку, он прошептал:

— Нет, нет! С такими нежными глазами, с таким ласковым лицом вы должны быть добры, вы не можете испытывать радости от чужих страданий, вы не можете быть самой жестокосердной женщиной в мире.

Он ушёл, но осада не ослабевала. Гости столпились вокруг неё, глазея, поздравляя, понуждая действовать дальше. Только она одна может умилостивить великого человека, только она может убедить его воссоздать независимое и целое Польское государство. Затем все исчезли, словно по сигналу. Осталась одна лишь София, которая следовала за ней как тень. Но тут появился Дюрок, который, плотно закрыв дверь, направился к ней по сверкающему паркету. Мария чуть не заплакала. И действительно, у него в руке было письмо. Он присел рядом с ней, взял её руку в свою и шёпотом обратился к ней с такими искренними и нежными мольбами, что она, вырвав руку и закрыв лицо, зарыдала как ребёнок. Слава императора омрачена печалью, и Несколько минут счастья — это всё, что он просит. Тут вмешалась София: твёрдым и резким тоном она заверила, что Мария пойдёт к Наполеону — никто не может сделать большего для него. Мария перестала плакать:

— Никогда!

Тогда София заявила, что она стыдится её, дурной девчонки, что Мария — не полька.

— Вы можете идти, генерал! Я отвечу за неё. Дайте мне письмо.

— Ну, слушай, капризница, — сказала она, когда Дюрок ушёл.

Третье письмо Наполеона было занятней предыдущих. Человек огромных способностей, он теперь надел маску пылко влюблённого. «Бывают мгновения, — писал он, — когда власть становится тяжким бременем». И сегодня для него такой момент. Ей одной дано уничтожить препятствия между ними. О, если бы она это сделала!

«О, придите, придите ко мне! Все ваши желания будут исполнены. Ваше отечество будет мне бесконечно дорого, если вы проявите немного жалости к моему бедному сердцу».

Мария читала и перечитывала эти точно найденные слова. «Ваше отечество»... Он будет милостив к отечеству, если Мария проявит милосердие к нему. Сейчас он писал то, что ранее утверждали все прочие. Следовательно, всё это не такая чепуха, как она полагала! Возможно, что судьба Польши, будущей единой Польши, в её руках. Белый Орёл вновь воспарит над столицей, и это благодаря ей! Какая мечта!

— О, София... — пробормотала она. Но её всё ещё связывали супружеские обеты, порядочность... Она закрыла лицо руками. — О, София, я не могу!

С трудом сдерживая нетерпение, София сказала что-то про провинциальные условности, которые абсолютно не к месту в данной ситуации. Существуют десятки молодых жён, которые с радостью сослужили бы эту службу, если бы возникла такая необходимость — но никто от них этого не требует.

— Какая жалость, что это не я, — сказала София.

— Хорошо, — наконец прошептала жертва. — Делайте со мной что хотите.

Но она не написала ни слова в ответ. София заперла её, и графиня в одиночестве размышляла о своей судьбе. То нечастое и кратковременное внимание, которое уделял ей престарелый граф, оставило её в неведении о том, каким бывает мужчина в порыве страсти. С надеждой она рисовала себе образ нежного императора, который уважает её, понимает её, дружбой и доверием которого она пользуется, который внемлет её молитвам за Польшу и не делает ей зла. Союз двух душ — пленительная мечта!