Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Дважды ее вызывали на допрос к этому Колыванько. Тот долго крутил вокруг да около, а потом подвел к тому, что судьба ее отца, матери и брата целиком и полностью зависит от нее, Цветаны, от ее сговорчивости и покладистости. Она не поняла, о чем речь, да и вообще была настолько оглушена всем случившимся, что мало что понимала во всем происходящем: как, с ее-то героем-отцом, с его семьей, в советской стране — и такое? Даже обыкновенные слова потеряли для нее всякий смысл, точно говорили с ней на чужом языке, чужие, не советские, люди.

Но перед вторым вызовом к следователю коридорная надзирательница, толстая, грудастая баба по прозвищу Корова, провожая Цветану из камеры, где сидело двенадцать женщин, к уже знакомому кабинету, объяснила ей просто и доходчиво:

— Ты, девка, не ерепенься и не строй из себя недотрогу. Видали тут всяких. Раз товарищ следователь говорит, что все в твоих руках, значит так оно и есть. Скажи, что согласная, проведешь с ним несколько ночек, доставишь человеку удовольствие, глядишь, он и снимет со всех вас часть вашей вины. А то ведь он и без твоего согласия тебя в постельку уложит — и не пикнешь, а навару от этого для тебя никакого не будет.

— Мы ни в чем не виноваты, — тихо произнесла Цветана, все еще до конца не осознавая, что ей предложили.

— Ну, виноваты или нет, это к делу не относится, — уже грубо обрезала надзирательница. — Раз попали сюда, значит виноваты. Здесь невиноватых не держат.

Окончательно, да и то не сразу, свое положение Цветана осознала, лишь сев на табурет напротив стола, над которым возвышался Колыванько.

— Ну что, надумала? — спросил он, бесцеремонно разглядывая Цветану своими лисьими глазами. — А то у меня тут есть данные, что ты собиралась взорвать склад боеприпасов на аэродроме полка, которым командовал твой отец.

— Это неправда! — воскликнула Цветана в отчаянии.

— Есть такие данные, девка, а правда это или нет, зависит от меня… И от тебя тоже. Тебе разъяснили, что это значит?

— Разъяснили, — упавшим голосом произнесла Цветана, все еще не веря в реальность происходящего.

— Вот и ладненько, ягодка моя. Сегодня в баньку тебя сводят. А там посмотрим.

В баньку, обыкновенный душ, ее сводили вне графика и всякой очереди. Цветана мылась едва теплой водой, мылилась вонючим хозяйским мылом и с омерзением дотрагивалась до своего тела, точно его уже испачкали несмываемой пакостью.

Но дальше душа, однако, дело не пошло. День проходил за днем, и ничего не происходило: следователь ее не вызывал, коридорные не трогали. Цветана изводила себя затянувшимся ожиданием, вздрагивала от каждого стука, грохота дверей, лязга запоров, топота и лающих команд надзирателей, по ночам ей снились кошмары, отчаяние сменялось равнодушием. И никаких вестей ни от отца, ни от матери, ни от брата. Уж скорей бы. Может, и в самом деле ее жертва поможет дорогим ей людям? Да и что такого — переспать с мужчиной несколько ночей? Все женщины проходят через это. И ей когда-то предстоит пройти через это, хотя в девичьих, смутных и стыдливых мечтах своих, она видела не просто мужчину, а одного единственного, отличного от всех, — и это должно стать счастьем. А иначе зачем?

Сокамерницы рассказывали о всяких принуждениях к сожительству со следователями и даже с охраной, у которых особым спросом пользуются девственницы, о групповых насилиях — до обморока, о всяких извращениях. А если кто забеременеет, так тюремный врач может сделать аборт. Но лучше не делать: кормящая мать имеет некоторые привилегии даже в тюрьме.

Цветана примеряла на себя эти рассказы и цепенела от ужаса. Она уже была согласна на следователя Колыванько, лишь бы ни что-то другое, более омерзительное. А вдруг и вправду Колыванько — это путь к свободе?

И тут прошел слух среди заключенных, что Колыванько самого арестовали, но за что про что, не знал никто, а Цветана решила, что это из-за нее: узнал какой-то большой начальник про домогательства следователя и арестовал его. Так ему и надо, этому отвратительному Колыванько.

Миновал почти месяц — и вместо Колыванько появился Дудник. О нем много говорили те, кто вызывался на допросы: и вежливый, и внимательный, и не кричит, но самое удивительное, что Дудник изначально ставит как бы под сомнение обвинения, которые предъявляли иным из подследственных. Он будто бы не верит, что люди на самом деле совершали преступления, за которые угодили за решетку.

Не верит — и все тут.

Всем это казалось более чем странным.

— Новая метла по-новому метет, — говорили в камере те женщины, кто имел опыт общения с разными следователями и знавал разные времена.

И все-таки люди чувствовали, что тут что-то другое — не в одних следователях дело. Однако для Цветаны другое заключалось исключительно в фамилии Дудник, как все, что было до него, в фамилии Колыванько. Вроде бы и фамилия Дудник не слишком благозвучная, а Колыванько — не хуже остальных, но так же, как одна олицетворяла нечто отвратительное, так другая — нечто светлое, и звучала день ото дня возрастающей надеждой на лучшее, надеждой на избавление от кошмара и неволи.

Потом неожиданно пришло освобождение — для нее, Цветаны, для матери и брата. При этом таинственный следователь Дудник ни разу их на допрос так и не вызвал. Они сразу же получили угол в рабочем бараке, Цветана успела устроиться на работу, и лишь после этого последовала встреча с таинственным следователем во дворе школы, разговор в сквере.

Цветана поверила Дуднику сразу же, хотя, пока она сидела в предвариловке, среди, по-видимому, самых настоящих преступниц и ненавистниц советской власти, она вольно или невольно усвоила некоторые тюремные правила, главным из которых было — никому не верь, и ей пришлось преодолевать в себе это едва усвоенное правило. Даже вопреки полному неверию матери.

Нет, Цветана не влюбилась в маленького следователя, но своим девичьим сердцем сразу почувствовала его неприкаянность и одиночество. Ей просто стало его жалко. При этом о разнице в возрасте и росте она не думала: ведь пожалеть можно кого угодно, хоть пигмея, хоть великана. Но о том, что она может стать его женой, Цветане в голову не приходило. Ей пришло это в голову в самый последний момент.

Ей показалось, что раз этот человек сделал для ее семьи и для нее так много, что это ничем невозможно измерить, при этом ничего для себя не прося, то и она может что-то сделать для этого одинокого и неприкаянного человека.

Так вот и вырвалось у нее: «Если вы хотите, я стану вашей женой».

И было еще одно: работа учительницей, о которой она мечтала до и после окончания педагогического училища, работа, к которой она так и не успела приступить. Затем, после освобождения и первой встречи с Дудником, когда он сказал о возможном для нее переходе из уборщиц в учителя, было унижение в районо, когда она туда пришла за назначением, уверенная, что это назначение, что называется, у нее в кармане. Ей отказали, причем в самой грубой и унизительной форме: «Пока мы не получим бумагу о вашей реабилитации, ни о каком учительстве не может быть и речи… милая барышня. Впрочем, даже если и получим, вряд ли найдем для вас место в столице республики». А на другой день звонок из районо: «Приходите за направлением».