Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Потом впереди выплеснулась в узком пространстве между мокрыми домами и липами серая гладь реки, над нею проступили размытые дождем заречные холмы, поросшие лесом, клочковатые поля, прокисающие в мокроте, бесприютная деревенька, над нею колокольня и луковица церкви. Затем дорога ворвалась в узкий коридор между столетними соснами и елями… шлагбаум, милиционер в прорезиненном дождевике под «грибком». За шлагбаумом коридор продлился еще и уперся в зеленые ворота со звездами в глухом бетонном заборе. Короткий сигнал, охрана в дождевиках, снова сосны и… и низкое кирпичное строение, выкрашенное в ядовитый зеленый цвет, дымок над крышей, разрываемый порывистым ветром. И ни души. Если не считать серые фигуры, мокнущие под дождем, застывшие там и сям вдоль дорожек.

— Приехали, — произнес Савнадзе, повернувшись к Возницыну всем телом. Оглядел его придирчивым взглядом и добавил: — Прошу.

Он первым выбрался из автомобиля, потоптался на скрипучем зернистом песке, ожидая Возницына, затем пошел вперед, но как-то боком, жестом приглашая следовать за ним.

Один из серых плащей держал над ним зонтик, другой раскрыл зонтик над Вознициным.

Открылась тяжелая дубовая дверь.

Савнадзе вошел, что-то сказал кому-то невидимому, снова приглашающее движение рукой.

Александр шагнул внутрь и огляделся.

Взору его предстало довольно скромное помещение, стены и потолок отделаны деревом, две вешалки, на одной из них военная шинель без знаков различия, фуражка, теплый шарф, в углу сапоги и… галоши. Галоши отливали глянцем, изнутри выглядывала красная подкладка. Было странно видеть их здесь: Сталин и галоши не связывались вместе.

— Раздевайтесь, — тихо произнес Савнадзе и даже помог Возницыну снять плащ, сам повесил его на другую вешалку, незаметно ощупав карманы. Он, этот Савнадзе, здесь буквально преобразился: куда девались его высокомерие и чванство, он стал предупредительным, казался испуганным и будто бы ниже ростом.

Отворилась дверь, из нее вышел невысокий невзрачный человек с круглой лобастой головой. Знакомый сиповатый голос, прозвучавший из телефона, произнес:

— Здравствуйте, товарищ Возницын. Проходите, вас ждут. — Сунул художнику руку, не ответил на пожатие, уверенно пошагал вперед по коридору, не сказав, кто ждет.

Впрочем, Возницын и сам догадался, кто может его ждать. Он снова почувствовал, что волнуется, что внутри у него что-то дрожит и ужасно хочется пить. Подхватив альбом и коробочку с карандашами из рук Савнадзе, он последовал за невзрачным человеком. Тот открыл одну из дверей и, не входя в нее, рукой пригласил Возницына войти.

— Подождите, — прозвучал его тихий голос.

Александр вошел, дверь за ним неслышно затворилась. В голове промелькнуло крамольное: «Я жду того, кто меня ждет».

В первые мгновения он ничего не разглядел: то ли от волнения, то ли оттого, что в довольно просторном помещении было мрачновато: в люстре, свисающей с потолка, горело лишь три лампочки не более чем в сорок свечей каждая, два окна глухо завешены тяжелыми шторами. Но вскоре он привык к полумраку и огляделся.

Под люстрой небольшой круглый стол с гнутыми ножками, покрытый белой льняной скатертью с вышивкой, около стола всего два стула напротив друг друга, еще несколько выстроились вдоль стен; на столе только два прибора, и что-то еще, накрытое скатертью поменьше. И опять ни души. И человека, который привел его сюда, тоже нет, и подсказать некому, что делать дальше.

Возницын сунул карандаши в карман пиджака, альбом положил на тумбочку, стоящую в углу. Он разглядел на стене две картины и пошел к ним, движимый профессиональным любопытством. Но не успел сделать и двух шагов, как вспыхнул яркий свет, дверь сбоку отворилась…

Возницын обернулся и замер: из двери вышел Сталин. Спутать его с кем-то было невозможно.

— Здравствуйте, товарищ Возницын, — тихо произнес Сталин, точно в доме кто-то спал или болел, кого нельзя тревожить понапрасну.

Говорил он с акцентом, знакомым Возницыну по радио и киножурналам, и этот знакомый акцент как бы лишний раз подтверждал, что перед ним именно Сталин, а не его двойник или еще кто-то, о существовании которого — или даже которых — болтали одно время в коридорах питерской академии художеств, округляя глаза и придавливая голос до шепота.

А Сталин приблизился к растерявшемуся художнику почти вплотную, протянул руку, — рука оказалась холодной и мягкой, какая бывает у людей, не знающих физического труда. Сам Сталин — небольшого росточка, плотный, медлительный, с тщательно зачесанными назад волосами, волосы скорее темные, чем черные, с проседью, рыжеватые виски; лицо серое, рыхлое, почти неподвижное, светло-карие глаза пристальные и колючие, серый френч с большими карманами, застегнутый на все пуговицы, явно поношенный и даже со штопкой на правом рукаве, что страшно поразило Возницына, такие же брюки, на ногах сапоги, — все это он схватил сразу и сразу же, почти автоматически, стал примеривать это лицо к будущему холсту, искать для него подходящий фон и зрительскую позицию.

— Здравствуйте… — он запнулся, проглотил слюну, заполнившую рот. В голове вспыхнуло запоздалой молнией: ему что-то говорили в правлении Союза художников о том, как надо обращаться к Сталину, но он слушал невнимательно, считая это неважным, забыл, что именно ему говорили, а вспомнить не было времени. К тому же он был русским человеком, привык обращаться к людям по имени-отчеству, особенно к старшим, и после короткой заминки, которая не ускользнула от внимания Сталина, закончил: — … Иосиф Виссарионович. — И крепко тиснул руку Сталина обеими руками.

— Вот и хорошо, — произнес Сталин неизвестно к чему, осторожно высвобождая свою руку из рук Возницына. — Мне сказали, что вы даже не успели позавтракать. Прошу извинить меня за это.

— Ну что вы, Иосиф Виссарионович! Это ерунда! К тому же я вчера плотно поужинал.

— Вчера это было вчера, а сегодня… Надеюсь, вы не откажетесь позавтракать вместе со мной?

— С удовольствием… товарищ Сталин! — вспомнил наконец Возницын, о чем его предупреждали в правлении Союза, то есть о том, что к Сталину надо обращаться непременно «товарищ Сталин». И никак иначе. А почему — не сказали.

Сели. Откуда-то появилась женщина с простым крестьянским лицом, сняла накрывавшую стол скатерть, молча стала разливать по тарелкам суп из фарфоровой супницы явно советского производства, но весьма отменной выделки.

А Сталин, засовывая салфетку под воротник серого френча, продолжал, точно и не было никакой паузы:

— Месяц назад мы с товарищами из Политбюро побывали на выставке современного искусства в Манеже. Признаться, не всё нам понравилось. Особенно так называемое революционное искусство: много крикливости и безвкусицы. Но более всего поразило обилие портретов товарища Сталина. Не могу сказать, чтобы я очень разбирался в вашем деле, но мои портреты произвели на меня отрицательное впечатление: слишком в них все гладко и, я бы сказал, парадно. Что хорошо для газеты и плаката, то не может отвечать требованиям художественного произведения. Хорошо еще, что товарища Сталина не изображают верхом на коне и с саблей в руке, — усмехнулся Сталин в усы и посмотрел в лицо Возницына оценивающим взглядом. — Вы ведь, как мне сказали, бывший кавалерист?