Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— Так точно, товарищ Сталин, — подтвердил Возницын. И вдруг ляпнул: — Так вы хотите, чтобы я вас на коне? — И тут же весь похолодел от страха.

Вот тогда-то Сталин и посмотрел на него с той снисходительной усмешкой, которая так запала Александру в память. Он спохватился, густо покраснел, пролепетал:

— Простите, ради бога, товарищ Сталин, я не хотел вас обидеть.

Сталин опустил голову к тарелке.

— Ви чувствуйте себя свободно, товарищ Возницын, — тихонько проронил он, точно за столом был кто-то еще, кто мог услыхать это его замечание. И пояснил: — Товарищ Сталин такой же человек, как и все… Ну, может быть, немножечко другой. Все мы немножечко не похожи друг на друга. — И снова вернулся к выставке: — Так вот, там был и портрет товарища Кирова, написанный, как мне сказали, вами. Вот этот ваш портрет мне очень понравился. Он понравился своей простотой и человечностью. Именно таким я знал Мироныча…

Возницын благодарно кивнул головой на эти слова: рот его был набит хлебом и супом.

— Не благодарите, — усмехнулся Сталин. И спросил: — Вы встречались с товарищем Кировым?

Возницын торопливо проглотил недожеванное, освобождая рот, ответил:

— Один раз, товарищ Сталин: он приходил на выставку в Русский музей.

На этот раз головой покивал Сталин, но в этих кивках Возницын разглядел горестное сожаление по поводу смерти Кирова. И, точно подтверждая его догадку, Сталин обронил:

— Прекрасной души был человек. Как жаль, что его нет рядом с нами.

Какое-то время ели молча. При этом Возницын непроизвольно подлаживался под ритм Сталина: тот ложку и он ложку, тот хлеб — и он тоже, боясь снова оказаться с набитым ртом перед необходимостью отвечать на вопрос. Когда покончили с супом, снова появилась женщина. Сталин в это время открыл бутылку с вином, предложил Возницыну:

— Это очень хорошее вино. Оно бодрит, если, разумеется, не пить его слишком много. Попробуйте, товарищ Возницын.

— Спасибо, товарищ Сталин. С удовольствием.

Сталин сам налил в его стакан темного, как кровь, вина.

Отпили по нескольку глотков. Женщина разложила по тарелкам жареную картошку и кусочки мяса. Запахло луком и травами.

Сталин заговорил вновь:

— Да, так вот, возвращаясь к выставке… И мы заспорили с некоторыми товарищами из Политбюро: если такому художнику, как товарищ Возницын, поручить написать портрет товарища Сталина, что из этого получится? — Помолчал и сам себе ответил: — Я полагаю, что талант должен победить некоторую устоявшуюся довольно сомнительную традицию в изображении советских вождей. Признаюсь, что не все товарищи со мной согласились. — И, подняв от тарелки голову, спросил: — А вы как думаете, товарищ Возницын?

— Простите, товарищ Сталин, я как-то не думал. То есть я думал, но… — И, вдруг испугавшись, что его не поймут, торопливо: — Нет, я с вами абсолютно согласен, что художественное произведение должно быть именно художественным произведением… — Поник под внимательным взглядом Сталина и упавшим голосом закончил свою сбивчивую речь: — Я постараюсь.

— Я уверен, что у вас получится, — подбодрил его Сталин. — Во всяком случае, на коне товарища Сталина вы точно не нарисуете. Или — не напишете? Так, кажется?

— Да, но это не имеет значения. Только у меня к вам, товарищ Сталин, одна просьба, — совсем уж осмелел Александр.

— Всего одна? — И снова снисходительная усмешка слегка искривила рот Сталину и осветила его глаза.

— Да, товарищ Сталин, всего одна. Я хотел бы, чтобы вы не позировали, а занимались какими-нибудь делами… Читали, например, или писали. Право, не знаю. Как вы сами найдете нужным, — извиняющимся тоном закончил Возницын, все еще продолжая остро чувствовать неловкость от сорвавшейся с языка глупости о Сталине верхом на коне.

— Договорились, — согласился Сталин. — Это меня вполне устраивает. Сейчас мы пойдем в мой кабинет, я буду заниматься своими делами, а вы своим делом.

После завтрака, напоминавшего обед, они прошли в кабинет, такой же безыскусственный, как и столовая. Сталин сел за широкий письменный стол. К этому времени Александр уже знал, каким на его полотне будет Сталин, чем бы он ни занимался: снисходительно-усмешливый взгляд Сталина стоял у него перед глазами.

Появился Поскребышев, принес несколько папок с бумагами, что-то сказал, склонившись к самому уху Сталина, затем тихонько вышел. Александр уже заканчивал первый набросок. А когда Сталин закурил, то он понял, что трубка — именно то, что ему нужно. Так и родился замысел портрета.

Портрет Возницын писал в Питере. Писал не только с охотой, но и с вдохновением. Иногда вставал по ночам, часами неподвижно просиживал возле холста, вспоминал каждую мелочь своей единственной встречи со Сталиным, которая, однако, продлилась не два часа, а значительно дольше. И все удивлялся, насколько Сталин не похож на свои портреты, насколько образ его, воздвигнутый временем, оказался далек от действительности, и как глубоко в нем запрятано что-то главное, составляющее сущность натуры. Но именно эту сущность, схваченную Возницыным одним из карандашных набросков, вырвавшуюся наружу холодным прищуром глаз на окаменевшем лице в тот краткий миг, пока Поскребышев что-то говорил Сталину на ухо, Возницын отмел с самого начала, хотя она притягивала его взгляд даже больше, чем насмешливо-снисходительная ухмылка.

Когда Возницын делал наброски в своем альбоме, Сталин просматривал какие-то документы, что-то писал на них карандашом размашистым почерком, затем откладывал в сторону. Иногда хмурился, качал головой. Трубка постоянно торчала изо рта. Похоже, Сталин забывал о ней, но время от времени начинал плямкать губами, пытаясь высосать из нее дым, зажигал спичку, водил над трубкой, косился в сторону Возницына.

Оба молчали.

Возницын потому, что боялся помешать Сталину работать, а Сталин… О чем ему говорить с Возницыным? Все уже было сказано.

Но однажды он спросил, в очередной раз разжигая свою трубку:

— А красками… это вы потом будете писать? Или мне надо будет позировать?

— Вовсе не обязательно, товарищ Сталин. У меня хорошая зрительная память. Впрочем, как и у всех художников.

— Я у вас спросил потому, чтобы вы не стеснялись ставить свои условия товарищу Сталину, если это необходимо для дела. Ведь это по моей прихоти вас вытащили из Ленинграда и заставили приехать в Москву.

— Спасибо, товарищ Сталин, но, честное слово, нет нужды отвлекать вас лишний раз от дела.

— Ну, у товарища Сталина не так уж и много дел, — усмехнулся Сталин и вновь уткнулся в свои бумаги, и Александр подумал: «Зачем он так сказал? Странно. И еще: он все время говорит о себе в третьем лице. Тоже странно…»