Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— И не только из Союза художников. Из партии тоже, — уточнил Марк.

— Даже так? — деланно изумился Александр и покраснел.

— Даже так. Так что тебе лучше не замечать старого товарища, — со вздохом произнес Марк. И тут же совсем другим тоном, презрительным, с желчной ухмылкой: — А ты, я слыхал, процветаешь, поймал, так сказать, свою струю. Поздравляю. Далеко пойдешь.

Александр передернул плечами: разговор начинал его удручать. Он вспомнил, каким был Марк со товарищи на вершине своей не то чтобы славы, а власти среди художников Питера, как многие заискивали перед ними, вспомнил гонения на себя и других с их стороны — на художников так называемой новой русской волны, исконников и посконников, лапотников, как их презрительно величали, вспомнил свои картины в унизительном полумраке под лестничным маршем Русского музея, нахмурился, но ничего не сказал: сочувственных слов не находилось, а трепать языком он не любил и не умел.

— Я думаю, все образуется, — произнес Александр неуверенно. — Надо только работать и ни на что не обращать внимание.

— Легко сказать… — усмехнулся Марк и тут же попросил взаймы трешницу.

Александр обрадовался, засуетился, дал ему десятку, что-то хотел сказать еще, но Марк сухо простился и, согнувшись, пошагал дальше.

Александр долго смотрел ему вслед и все пытался поймать какую-то не дававшуюся мысль, которая смогла бы объяснить все происходящее, но он настолько привык за последние несколько лет руководствоваться не размышлениями, а наитиями, почти инстинктами, которые когда-то Варвара Ферапонтовна, знаток русского искусства, назвала детьми истинного таланта, что даже испугался едва забрезжившей в его мозгу вполне определенной мысли. «Что ж, — утешил он себя, как привык утешать до этого при каждом ударе судьбы, — что бог ни делает, все к лучшему».

Потом прошел слух, что Марка Либермана арестовали и куда-то услали. Время было шаткое и мало понятное. Спасался Александр Возницын от его холодных ветров в своей мастерской за работой по десяти и более часов в день.

И вот — последний мазок.

Тут главное — во время остановиться.

Портрет Сталина у Александра забрали в конце октября и увезли в Москву. Ни на одной выставке он его так и не увидел, но в конце года ему позвонили из Ленинградского отделения Союза художников и сказали, чтобы он посмотрел сегодняшнюю «Правду», и таким тоном, точно зачитывали смертный приговор.

— А что там? — спросил Александр, похолодев от дурных предчувствий.

— Увидишь, — ответили тем же похоронным голосом.

Аннушка возилась с детьми, младшая капризничала — из-за двери детской слышался ее плач и увещевающий голос Аннушки. Александр обреченно огляделся, точно прощаясь со своей мастерской и окружающими его предметами. Даже голоса дочери и жены, казалось, доносились из другого, все отдаляющегося от него мира.

Он повесил трубку, машинально крутанул ручку телефона, давая отбой связи, поплелся к двери на нетвердых ногах, вышел на лестничную площадку, где висел почтовый ящик, вынул оттуда газеты, тут же, под тусклым светом лампочки развернул «Правду» и увидел на первой же странице до боли знакомый портрет Сталина, но отретушированный почти до неузнаваемости, (и без всякой подписи), а ниже — сообщение Комитета по Сталинским премиям в области литературы, искусства и прочих областях, и, еще не веря самому себе, пробежал фамилии сперва в разделе третьих премий, затем вторых, и уж потом, с упавшим сердцем, первых. Будто из тумана выплыла строка: «Возницын А.И., художник. За цикл картин о советской действительности».

Александр прижался спиной к холодной стене, затем медленно опустился на корточки, запрокинул лицо вверх. Дни и недели напряжения закончились строчкой в газете — как все просто, чудовищно просто! — грудь стеснилась, из глаз сами собой полились слезы, а в голове вспыхивало и гасло из Лермонтова: «И дышится, и плачется, и так легко-легко…»

Но легко, увы, не было.

Конец двадцать шестой части

В Москве парад войск и демонстрация трудящихся, посвященные двадцать третьей годовщине октября, прошли под шорох метели и резкие порывы северного ветра. Рвало из рук знамена парадных батальонов, остервенело трепало транспаранты над головами демонстрантов, выдирало из рамок портреты членов Политбюро. Люди кутались в шарфы, красноармейцы теснее прижимались друг к другу, стараясь держать равнение и не сбивать ноги на сыпучем снегу и скользкой брусчатке Красной площади. На гостевых трибунах и трибуне мавзолея Ленина согревались горячим чаем и коньяком.

Сталин то сидел на высоком стуле, то ходил за спинами членов Политбюро и военных, но когда пошли войска, с хмурой озабоченностью вглядывался в их ряды и тасовал в голове цифры выпуска танков, самолетов, артиллерии, пытаясь на основе минувшего опыта определить, чего понадобится в грядущей войне больше, что окажет решающее влияние на ход будущих сражений, на выпуск чего наиболее приспособлена сегодня советская промышленность.

Своим неожиданным и ничем не объяснимым победным маршем по Европе немцы спутали все его представления о современной войне и связанные с этими представлениями планы реорганизации Красной армии. Ведь до этого, оценивая ту или иную армию, скрупулезно подсчитывали количество выплавляемого чугуна и стали, штыков, танков, пушек, самолетов с той и другой стороны, и выходило, что немцы не только не смогут далеко продвинуться от своих границ на запад, но если даже и достигнут каких-то успехов на первых порах, то потом неизбежно скажется превосходство западных союзников по всем компонентам войны, и немцы снова будут биты. И вот оказалось, что все эти скрупулезные подсчеты полетели к черту, а на поверхность всплыло совершенно дотоле не учитываемое, не поддающееся ни арифметике ни высшей матиматике: сила духа, обученность войск, заряженность на победу, копившийся с восемнадцатого года гнев побежденного народа, изощренная пропаганда, новые методы ведения войны и многое другое, что, судя по всему, напрочь отсутствовало в армиях французов, англичан, голландцев, как и всех иных и прочих.

Ну, что касается англичан, так тут все понятно: им-то с какой стати отдуваться за союзников-континенталов, когда они сами не шибко-то стараются. Но кичливые французы, но самолюбивые голландцы, бельгийцы и датчане — эти-то почему подняли лапы вверх, так и не начав драку?

Отсюда вопрос: сколько и чего, помимо пушек и самолетов, имеется всего того у Красной армии, чего у немцев оказалось с избытком, и как восполнить явную недостачу в кратчайшие сроки?

Сталин боялся войны с Германией, вполне сознавая военное ее превосходство над СССР, но более всего — в ближайшие год-два, и не особенно скрывал этот страх от своего окружения. Поэтому и старался всеми силами оттянуть неизбежную войну на потом, понимая, что каждый день мира усиливает СССР и ослабляет Германию, вдалбливал это в головы всех, кто этого, как ему представлялось, не понимал, и в первую очередь — военным, которым только дай волю, так они непременно втянут страну в такую авантюру, из которой не выкарабкаешься. Ленин в нынешних условиях поступал бы точно так же, полагал Сталин и приводил в качестве примера для подражания «похабный мир» с Германией в восемнадцатом году.