Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Возницын без особого труда убедил себя, что многогранность характера Сталина не отразить в одном единственном портрете никому, каким бы талантом художник ни обладал, а усмешка давала тот самый интимно-домашний образ вождя, который станет резким контрастом со всей предыдущей сталинианой. При этом он не опасался, что кто-то заглянет в его карандашные наброски, в которых чаще всего прорисовывались лишь глаза Сталина, а все остальное давалось слабыми штрихами. Он был слишком увлечен работой, чтобы задумываться о последствиях. Только теперь, глядя на законченный портрет и вспоминая живого Сталина, с тревогой подумал, чем все это может закончиться, но в то же время уже знал, что ничего изменить в своем будущем не сможет, как не сможет ничего ни убрать из портрета, ни добавить в него.

Потом ужинали. Но уже не вдвоем, а вчетвером: приехали Берия и Хрущев. Сталин сам представил им Возницына как истинно русского художника. Он так и сказал: «истинно русский художник». А за столом почему-то все время подшучивал над Хрущевым.

— Вот товарищ Хрущев у нас — самое главное лицо на Украине, — говорил Сталин с самым серьезным видом и самым серьезным тоном, обращаясь исключительно к Возницыну, словно тому обязательно нужно было знать, что из себя представляет этот Хрущев. — Можно сказать: хозяин Украины, а чуть что — едет в Москву клянчить то одно, то другое. Нет чтобы наладить производство нужных ему продуктов у себя. Украина — большая, в ней практически есть все. А товарищу Хрущеву все чего-то не хватает.

Хрущев жалко улыбался, оправдывался:

— Еще наладим, товарищ Сталин, еще наладим.

— Я это слышу уже лет двадцать. Пора бы…

Хрущев пожимался, катал хлебный шарик.

— Ты ешь, Никита, ешь, — поощрял его Сталин. — Вдруг у тебя на Украине и поесть нечего.

Хрущев начинал есть, торопился, глотал не жуя.

Берия ел молча, поблескивал стеклами пенсне.

Возницын чувствовал себя неловко. Не знал, как себя вести, тоже улыбался на злые шутки Сталина в отношении Хрущева и тоже, наверное, жалко. Так ему казалось.

Иногда Сталин обращался к нему. Чаще всего по вопросам искусства.

Однажды спросил:

— А скажите, товарищ Возницын, в чем по-вашему разница между русским реализмом в искусстве и социалистическим?

Вопрос Сталина застал Александра врасплох.

Он слабо разбирался в теории (ни то что его товарищ по академии художеств Марк Либерман), на лекциях дремал, рассуждения умных голов о разных реализмах помнил смутно, учась в академии, экзамены по теории едва вытягивал на четверку и тут же забывал все, что успевал вызубрить в течение ночных бдений. Зато хорошо помнил резко отрицательное отношение к новоизобретенному направлению старого художника Ивана Поликарповича Новикова, который считал, что соцреализм выдумали те, для которых подлинно русское, национальное искусство, как кость в горле у серого волка. Именно эти его рассуждения толпились сейчас в голове Возницына, не давая места ничему другому.

И он, как в омут головой, кинулся в эти рассуждения, ничего не соображая и даже не слыша звуков собственного голоса:

— Социалистический реализм, товарищ Сталин, это, на мой взгляд, продолжение русского реализма художников передвижников, особенно Репина и Сурикова, только в новых исторических условиях.

Сказал и замер, даже дышать перестал от внутреннего напряжения.

Взорвался Хрущев:

— Позвольте! Позвольте! А как же пролетарский интернационализм? Как же руководство искусством со стороны коммунистической партии? Ведь кто руководил вашими передвижниками? Партия? Ее не было. Народ? Он спал. Интеллигенция? Она показала себя в революции и после исключительно злостным саботажем и заговорами против советской власти! Где же это так называемое продолжение? Нет и не было никакого продолжения, а есть новое искусство, построенное на развалинах старого. Так на это дело смотрит рабочий класс и его авангард — коммунистическая партия. — И замолчал, весь красный то ли от возмущения, то ли от собственной смелости.

— Вот видите, товарищ Возницын, как могут искажать взгляды партии и пролетариата некоторые наши руководящие товарищи. Простим товарища Хрущева за его примитивизм: он хороший руководитель, но в теории явно хромает. Без продолжения традиций, без преемственности опыта мы бы не имели сегодня ни нашей литературы, ни нашего искусства вообще. Как без древнегреческого искусства не возникла бы так называемая эпоха Возрождения. Эта эпоха опрокинула церковное мракобесие, перестроила сознание европейцев на новый лад. Более того, она, эта эпоха, способствовала реформации в России и появлению Петра Первого. Товарищ Возницын прав со своей точки зрения, хотя он и не теоретик. Ему и не нужно быть теоретиком. Для этого вокруг искусства и так много всякого народа толчется. И большинство — без всякого толку. А часто — со злым умыслом. Мы этот народ малость почистили, навели относительный порядок в доме социалистического искусства, но до настоящего порядка еще далеко.

Возницын вздохнул с облегчением, незаметно выпустив из груди застоявшийся там воздух.

Хрущев вытирал испарину на лице большим клетчатым платком. Молчал.

А Сталин вдруг спросил совсем о другом. И тоже весьма неожиданно:

— Кстати, товарищ Возницын. Вот вы служили в Красной армии… Какое главное впечатление почерпнули о ней для себя лично?

— Я тогда был молод, товарищ Сталин, — уже смелее отвечал Возницын, — Все для меня было в новинку. Я настолько был поглощен обучением кавалерийскому делу, это отнимало столько времени и сил, что ни на какие другие впечатления, кроме усталости, сил не хватало. Уже потом, после демобилизации, я понял, что прошел хорошую школу как в физическом, так и в духовном смысле.

— Вы имеете в виду идейный смысл? — вдруг насторожился Хрущев.

— Идейный тоже, но… Я ведь из деревни попал в армию, как говорится, от сохи. В деревне тоже немало хорошего, но деревня — все-таки не армия. А в армии — коллективизм, товарищество, взаимовыручка. В деревне тогда, до коллективизации, ничего этого не было. То есть было, — поправился он под изучающим взглядом Сталина, — но с другими целями. Ну и… кавалерия. На лошади верхом ездить приходилось редко. И то охлюпкой. Иногда поскачешь, отец тут же даст взбучку: это тебе не конь, это лошадь, нечего ее гонять, на ней пахать надо…

— Значит, трудно давалась наука? — переспросил Сталин.

— По сравнению с ребятами с Дона или с Кубани очень трудно. Я за три года так и не научился держаться в седле, как они. Для меня слезть с седла — отдых, для них — наоборот.

— Духовное — это все-таки от поповства, — остался недоволен ответом Хрущев. — А идейность — это от нашей ленинско-сталинской партии. Вы член партии?