Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Только раз выпало Николаю сходить в лес с ружьишком, пострелять косачей, собирающихся в холостяцкие стаи. Вот и в это воскресенье отец уговорил его не идти в море: сами управимся, отдыхай. И Матов решил еще раз попытать охотничьего счастья.

Поднялся рано. Однако солнце висело уже высоко — середка лета, известное дело. Ружье, патроны, ягдташ, вещмешок и сапоги готовы с вечера. На столе краюха хлеба и шматок сала, завернутые в тряпицу, кружка молока — на дорогу. Сразу же за порогом опустил на лицо сетку из конского волоса: воздух наполнен плотным зудом комаров и мошки. А когда пригреет солнце, тогда вылетят в поисках живой крови слепень, овод и пауты — эти и через одежду до тела добраться могут. Но Николай хорошо защищен от прожорливой нечисти: брезентовая куртка с застегивающимися рукавами, такие же штаны. Правда, ближе к полудню от жары весь взмокнешь, точно в парной бане, но… охота — пуще неволи.

Свистнув белую лайку по кличке Король, оставляя темный след на луговой траве, Николай подошел к опушке леса. Король мелькал впереди, то задирая голову и нюхая воздух, то опуская на бегу нос до самой земли. Из заросли осинника поднялась тетерка и уселась на нижнюю ветку ближайшей сосны, вытянула шею, точно приглашая собаку поиграть с нею в прятки. Николай знал, что где-то здесь рядом расположено гнездо тетерки с яйцами, а может быть, если тетерка старая, то и выводок. Сидят, небось, в зарослях вереска, прижавшись друг к другу, пестрые пушистые комочки, и ни одна собака их не найдет, разве что если наступит лапой.

На этом месте всегда гнездятся тетерки, несмотря на близость человеческого жилья и бегающих на воле собак. Еще мальчишкой Николай вместе с братьями гонялся за птенцами, иногда они приносили домой маленькие буроватые комочки, но всякий раз отец или мать заставляли относить птенцов обратно: не выживут они в неволе, погибнут.

Король попрыгал под деревом, облаивая тетерку, она сердито побормотала и поднялась повыше. Матов же прошел мимо, и Король кинулся за ним следом. Николая интересовали косачи, а эти держатся в лесной глуши, поближе к светлым березнякам и осинникам, к ягодным местам. У них сейчас в самом разгаре линька, на дереве косача почти не увидишь, а на земле не разглядишь: затаится не хуже птенца, в двух шагах пройдешь — не заметишь.

Натоптанная тропа углубилась в сосновую чащу. Под ногами пружинит толстый слой из хвои; черничники и брусничники выставляют на показ созревающую ягоду. Их сменяют заросли толокнянки и костяники. Лохматые кусты можжевельника издали кажутся то медведем, то волком, то еще каким-нибудь неведомым зверем. Крепким запахом сосновой смолы напитан воздух, порывы верхового ветра стекают вниз ропотом хвои. Между деревьями курится туман, шарят по земле таинственные тени; то с одной стороны, то с другой вдруг хрустнет ветка, смачно стукнет о корень сорвавшаяся шишка. Король мечется между деревьями, то исчезая в тумане, то выныривая из него, как из воды, глянет на хозяина умными глазами, точно спрашивая: «А теперь куда?» и снова пропадет, растает, растворится — белый в белом.

В который уж раз Николай не может удержаться от возгласа: «Боже, как хорошо!» И тут же укоряет себя, что в последнее время что-то слишком часто он стал поминать бога: видать, заразился от родителей и рыбаков. Те чуть что, так: «Спаси и сохрани, Господи!», и не так, как Николай, — к слову, а с полной уверенностью, что наверху их слышат и решают, внять их молитвам, или нет. Отсталые люди — что с них возьмешь? А ему, коммунисту и красному командиру, не престало следовать их примеру. Но слова сами срываются с языка так же привычно, как они срывались в детстве, хотя и наполняются теперь совсем другим смыслом… вернее сказать, бессмыслицей. В армии, в академии эти слова не срывались.

Николай уверенно отмеривает метр за метром широким шагом по знакомой с детства тропинке. Он знает, куда идет, знает, где сейчас можно взять косачей, и знает, что возьмет их, но не более трех-четырех штук, хотя, при желании, можно и десяток, и два. Но зачем? Поморы никогда не берут лишнего у природы, а только самое необходимое.

Солнце поднялось выше, туман стал редеть и тянуться к вершинам деревьев, лес пронизывают косые столбы дымящегося света. Тропа пошла вниз мимо огромных гранитных валунов. Лес загустел, сосну сменили ели, затем лес вдруг расступился перед прошлогодней гарью, с черными и уродливо обнаженными стволами, с черной землей и черными завалами, но уже везде с пробивающейся травой и кустами земляники.

Николай нагнулся, сорвал несколько ягод, отмахнул от лица комаров и мошку, приподнял сетку, ссыпал ягоды в рот, раздавил языком — чудо! Надо будет набрать Андрюшке на обратном пути…

Едва миновал гарь, открылось небольшое, с полкилометра в длину, овальное озеро, окруженное с трех сторон, точно стражей, темным островерхим пихтачом. Отсюда еще пару верст — и он на месте.

Николай идет, а мысли все об одном и том же: армия, семья и опять армия.

Армия мыслится широко, она еще не конкретизировалась в отдельные личности, взводы, роты, батальоны. А ему уже не терпится, ему недостает именно конкретности. Пожалуй, он не станет дожидаться окончания отпуска. В конце концов, неделя ничего не решает. Сходит до конца месяца с отцом еще раз пять в море, потом с Верочкой и сыном на лодке половят камбалу недалеко от берега на удочку — давно уже просятся: возьми да возьми, — а тридцатого как раз будет рейсовый пароход до Архангельска. И в Москву. Родители, конечно, обидятся, что уезжает до срока, но должны понять, что и в Москве надо закончить кое-какие дела, и до Минска добраться, и назначение получить, и на месте оглядеться и подыскать квартиру для семьи, чтобы к осени перетащить туда Верочку с сыном.

С шумом взлетели из зарослей вереска рябчики, замелькали пестрым опереньем в бликах солнечного света, растворились в густой хвое разлапистых елей.

Король оглянулся на хозяина и неуверенно помахал хвостом: мол, что же ты? — пора стрелять.

Николай потрепал пса за ушами: молодец, умница, но… вперед, вперед!

Солнце уже поднялось над вершинами деревьев, когда ельник стал редеть и перемежаться березами и осинами. Потом сразу же хлынул свет — и перед Николаем открылась старая гарь, густо поросшая молодым осинником и березняком — не выше человеческого роста. Король ворвался в эти заросли молча, но с шумом, преследуя разбегающихся косачей, еще не способных летать. Вот парочка, отчаянно маша куцыми крыльями, взобралась на замшелую пирамиду из «бараньих лбов», вытягивая головы с петушиными гребнями и бородами, зачуфыкала, защелкала клювами, не замечая почти вплотную подошедшего к ним человека.

Гулкий выстрел раскатился по лесу многоголосым эхом. И тут же невдалеке поднялась рогатая голова сохатого, затем и все его могучее темно-бурое тело вознеслось на сильных ногах, рельефно прорисовавшись на светло-зеленом фоне подлеска. Лось мотнул головой, фыркнул по-лошадиному и в несколько прыжков скрылся из глаз в густом ельнике. И долго еще слышался треск сучьев и звонкий голос Короля, пошедшего вдогон за сохатым.