Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Николай еще с опушки леса, едва открылась знакомая картина родного поселка, почувствовал, что там что-то случилось. Он даже остановился, не понимая, что же такое изменилось во внешнем облике его, но ощущение было такое, словно над поселком пронесся ураган и убил все живое. Лишь далеко в жуткой тишине слышалось радио. И не поймешь, отчего тишина казалась жуткой. Может, оттого, что радио бубнит с какой-то странной настойчивостью, хотя слов разобрать невозможно, но интонация, интонация — такая интонация у дьячка, читающего заупокойную — надрывная и в то же время торжественная.

— Коля! — кинулась к нему Верочка со ступеней крыльца, обхватила шею руками, прижалась, вздрагивая всем телом, прошептала: — Коля, война! — Подняла голову, заглянула ему в глаза с надеждой и отчаянием: — Война, Коленька, милый! Война! С утра передают: фашисты напали, бомбят Киев, Минск, другие города.

«Вот оно что, — пронеслось в голове Николая и повторилось еще раз, назойливо и бессмысленно: — Значит, вот оно что». И тут же он отстранил Верочку от себя и произнес решительно и строго:

— Собирайся: едем. Андрюшку оставим здесь…

— Нет! — вскрикнула Верочка. И еще раз: — Нет! Нет!

— Да, — сказал он мягче. — Ты пойми: я уеду в часть, тебя, как врача, могут мобилизовать. Твоих родителей — тоже и на том же основании. Но если даже их и не мобилизуют, у них просто не будет времени на Андрюшку. Тогда что? Нянька? Нет, лучше здесь.

— Гос-споди, я не могу, — простонала Верочка.

— Надо, моя хорошая, ласковая, родная. Это ненадолго. Самое большее — до следующего лета. Ему здесь будет хорошо. Даже лучше, чем в Москве. Уже хотя бы потому, что он среди детей, следовательно, будет быстрее развиваться…

— О, я все понимаю, но и ты должен понять…

— Это жестокая необходимость, дорогая. Давай собираться.

На крыльцо вышла Агафья Федотовна, велела:

— Ступайте в избу. Ступайте. — Спросила, с суровой надеждой глядя на сына: — Чай ехать надоть?

— Надо, мама, — произнес Николай и, обнимая Верочку, поднялся на крыльцо.

— То-то и оно, — наставительно проворчала Агафья Федотовна. — А внука-то оставьте, неча его мотать в такую коловерть. — И тут же сообщила, предупреждая вопросы сына: — Иван пошел к председателю: может, автомобиль раздобудет. А нет, так на мотоцикле отвезет вас в Архангельск-то, или на буксире пойдете: дело-то военное. — И только после этого вздохнула и глянула на сына просительными глазами, как бы говоря: «Уж ты поберегись, сынок. Уж ты им не дайся».

Через полчаса пришел Иван. Сообщил:

— Полуторка завтра пойдет в Молотовск за запчастями и горючкой. Если хотите, поедите на ней. Я договорился. Но лучше на буксире: наши дороги — сам знашь, какие. А буксир завтра утром. Я говорил с капитаном — возьмет. К вечеру будете в Архангельске.

Николай вместе с Верочкой прошли в свою комнату, стали укладывать вещи. Только самое необходимое. В кроватке, задернутый пологом, спал Андрюшка. Губы у Верочки вздрагивали, Николай видел, что она крепится, старался удержать ее от срыва, который казался ему неминуемым. Но Верочка держала себя в руках, лишь кусала губы и пыталась загрузиться какой-нибудь работой, однако у нее все валилось из рук, и она время от времени замирала с широко открытыми глазами, глядя в пространство и ничего не видя. Николай молча брал из ее рук вещи, либо укладывал в чемодан, либо откладывал в сторону. Сам он воспринял известие о начале войны, как вполне ожидаемую неизбежность. Разве что в сердце кольнуло укором: там, на западе, его товарищи уже дерутся с фашистами, а он здесь, и пока доберется…

Наконец собрались. Верочка ушла на кухню помогать свекрови накрывать на стол.

Через час пришел отец и брат Сергей. Стали подтягиваться родственники, друзья детства.

По радио повторяли речь Молотова, которую Матов еще не слышал. После речи — последнюю сводку с театра военных действий: по всей линии западной границы идут ожесточенные бои советских пограничников и передовых подразделений Красной армии с вторгшимися германскими войсками. Противник несет большие потери. Наши войска контратакуют. В стране объявлена всеобщая мобилизация.

Василий Мануйлов свой очередной трудовой отпуск проводил в санатории для туберкулезников в Эстонии, на восточном берегу Рижского залива. В двухместной палате жил с электросварщиком из Череповца, Филиппом Вологжиным, угрюмоватым мужиком лет пятидесяти, высушенным то ли чахоткой, то ли жаром своей огненной профессии до скелета — кожа да кости. Оба приехали в санаторий десятого июня, у обоих бесплатные профсоюзные путевки на двадцать четыре дня.

Поначалу Василий сторонился своего товарища по несчастью: все казалось, что у того болезнь как бы худшего свойства, и перекинься она на Василия, он, вместо того чтобы поправиться, почти сразу же превратится в такой же ходячий скелет.

— В приятели я тебе не навязываюсь, — сказал на другой же день Вологжин, заметив, как Василий отодвигает свой стакан подальше от его стакана. — Но для твоего спокойствия скажу: моя чахотка ничуть не страшнее твоей. А худой я такой потому, что один доктор, чтоб у него хвост на лбу вырос, посоветовал мне голодать: голодовкой, мол, скорее всего чахотку излечишь, чем лекарствами и всякими диетами. Вот я и доголодался до того, что меня ветром качать стало. А потом, что ни ем, не идет мне впрок, хоть тресни: худею и худею. Знать, от голодовки этой в кишках переворот случился. — Погрозил: — Вернусь домой, встречу этого доктора в темном углу, набью морду. Чтоб, значит, не советовал непотребное.

У Василия с души камень свалился после этих разъяснений.

— Да я, знаешь, — начал он оправдываться с виноватой улыбкой, — уж и сам не соображаю, что делаю: везде мне чудится всякая зараза, до всего боюсь дотронуться. Врачи сказали, что если какая инфекция, грипп там или еще что, так болезнь сразу обострится и тогда, мол, полная хана.

— Это они точно тебе сказали, так оно и есть на самом деле. Беречься нам надо. Но коли мы с тобой никаких других инфекций за душой не имеем, кроме этой чертовой коховой палочки, друг друга нам опасаться нечего.

С этого дня Василий и Филипп зажили душа в душу: куда один, туда и другой. Разница в возрасте им не мешала. Тем более что на многое в жизни смотрят одинаково, хотя у Филиппа всего четыре класса, а у Василия полная средняя школа да еще пара коридоров рангом повыше. Зато у Филиппа жизненный опыт и трезвый взгляд на все, что в нем самом и окрест него происходит. И выражался он основательно, на все имел свою точку зрения, никогда не скажет: «Не знаю», а почешет мослаковатый от худобы затылок и начнет рассуждать, да все так ловко и к месту у него получается, что Василий только диву давался, откуда у этого полуграмотного мужика что берется.