Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Дни стояли солнечные, теплые, иногда жаркие. Оба, едва заканчивался врачебный обход и всякие процедуры, отправлялись в лес или к морю, купались, бродили до обеда, дышали смолистым сосновым воздухом, смешанным с солоноватым морским, ели землянику, очень, говорят, полезную при их болезни, удивлялись: вроде бы совсем близко от Ленинграда и ненамного южнее того же Череповца, а климат совсем другой, явно здоровее для чахоточных. И после полдника в палате не задерживались.

Вот и в этот день Василий с Филиппом шли по наезженной дороге среди сосен, по которой бродили уже ни раз. Их обогнала пароконная телега, на передке сидел мордастый эстонец в зеленой шляпе с петушиным пером, в городском полосатом пиджаке и таких же штанах, заправленных в сапоги. Обгоняя двоих русских, он смотрел вдаль, точно никого здесь, кроме него, не было, точно это и не люди сошли с узкой лесной дороги, заслышав тарахтение его телеги, а призраки.

— Вот заметь, — говорил Филипп, глядя вслед телеге. — Да, заметь такую вещь, Васек: чем природа злее к человеку, тем человек добрее. И наоборот: чем ласковее, тем он злее. Возьми этих же эстонцев: смотрят на нас волком, будто мы у них кусок хлеба изо рта вынимаем. А отчего, спрошу я тебя? А оттого, что такая природа как бы даром им досталась, как бы случайно, не потом добыта, не кровью, вот им и кажется, что мы на нее позаримся из своих-то неудобий, из своей-то глуши. А мне тут, скажу тебе по совести, совсем не нравится — век бы не видел. Странные люди, вот что меня до крайности удивляет, Васек. Очень даже странные. Случись война или еще какая заварушка, в горло вцепятся. Это я тебе не предположительно говорю, а из собственного опыта.

Они шли и шли, негромко переговариваясь, вдруг лес расступился, показались постройки, обнесенные жердяной изгородью. Так далеко по этой дороге они еще не забредали. Послышался хриплый лай нескольких собак. Идти дальше не имело смысла. Они постояли, разглядывая рубленые постройки, крытые красной черепицей. Во дворе стояла знакомая телега с лошадью, цепной кобель с хрипом рвался из ошейника, возле огорожи брехали еще две собачонки поменьше и потрусливее, за изгородью паслись четыре коровы и две лошади, дальше виднелось желтеющее поле жита, узкой полосой тянулась зеленая картофельная ботва.

— Ничего живут, сразу видно: куркули, — определил Вологжин. — А живут бирюками и сами оттого становятся вроде цепных кобелей, — с презрением сплюнул он и отвернулся. — Пошли отсюда, Васек. Ну их к такой матери.

Они развернулись и пошли назад. Филипп поднял с земли раскрывшуюся сосновую шишку, пустил ее по дороге — та поскакала-поскакала по тележной колее, отпрыгнула в сторону и затихла в кустиках толокнянки. Позади, хотя они отошли на порядочное расстояние и хутор давно пропал из виду, вновь зашлись злобным лаем собаки.

С чего бы это?

Василий оглянулся: несколько человек метрах в ста от них пересекали дорогу. Спины горбатились вещмешками с ременными лямками, какие носят альпинисты. Рюк-зак называется. Удобная штука. Согбенные человеческие фигуры помелькали-помелькали среди сосновых стволов и растворились в пятнах теней и света.

— Чего увидел-то? — спросил Филипп, тоже оборачиваясь.

— Да люди какие-то…

— Мало ли какие здесь ходят, — отмахнулся Филипп. — Мы тоже вот ходим. Лесники могут быть, или охотники, грибники: маслята пошли, земляника… Да-а…

Василий, сняв сандалии, пылил по теплому песку босиком, улыбался невесть чему; голос Филиппа, ровный, как шум сосен, баюкал, уводил в прошлое.

— Я, между прочим, в этих краях в Первую мировую лямку тянул, — признался Филипп, оглядывая лес, точно отыскивая знакомые деревья. — Так они, эстонцы эти, немцев, как манны небесной, ждали. А началась революция, они наших солдат постреливали только так еще: как двое-трое, а то и десяток — пиши пропало. Встретят, накормят, сонных побьют, оружие заберут. Потом из него же по нам и стреляют. А еще по жидам… по евреям по-нынешнему. Очень они к ним большую претензию имели. Так жиды вместе с нами в Россию бежали. Нас даже охранять их, жидов-то этих, заставляли от эстонцев. Да-а. Еле-еле мы тогда отсюда ноги унесли. Шибко злой народ, скажу я тебе. Нет у меня к ним доверия. Литовец — тот поспокойнее будет.

Они вышли к морю, поднялись на песчаный вал, заросший сосняком, могучей полосой протянувшийся вдоль побережья, сели в тенечек под можжевеловый куст. Сзади послышался голос кукушки, и каждый из них стал считать про себя, надеясь на долгую жизнь. С моря дул прохладный ветер, по сизой глади катились белые барашки, среди этих барашков нырял маленький, точно игрушечный, кораблик, таща за собой разбегающийся след. Солнце вспыхивало иногда в стеклах его надстроек, как вспыхивает на солнце капля росы.

Сосны шумят над головой, голос кукушки то возникает, то пропадает в шуме сосен, и стоит закрыть глаза, кажется, что плывешь по воздуху, как оторвавшийся от ветки листок.

— Вот прожили здесь всего какую-то неделю, а уже домой тянет, — донесся до Василия рассудительный голос Филиппа. — А нам еще две недели с лишком загорать — засохнуть можно.

— Не засохнем, — возразил Василий, которому домой совсем не хотелось. Да и нет никого дома: Мария с детьми в деревне, у брата своего Михаила, в Калининской области, в комнате пусто, мышами пахнет. Он удержал вздох и спросил: — У тебя дома-то кто?

— Семья — как и положено, — передернул плечами Филипп, точно Василий задал ему вопрос, на который не стоило бы и отвечать. — Жена, дети. Четверо у меня их. Три сына одна дочка. Старшему двадцать шесть. — А дальше уж и с гордостью: — Училище на танкового командира закончил. Служит на юге. На Ставрополье. Так вышло, что в отпуск не приедет, потому как получил назначение на Украину. Ну, а семью — женился он рано — отправил к нам, в Череповец то есть, пока не устроится на новом месте. Я как раз дома еще был, когда его жена с детьми приехала. Он у меня партийный, — уточнил Филипп.

— Как думаешь, война будет? — спросил Василий, продолжая следить за корабликом. Спросил просто так, потому что спрашивать было не о чем, самому говорить не хотелось, а у Филиппа спросишь и несколько минут можешь ни о чем не думать.

— Ясное дело — будет. Весь вопрос — когда? Об этом и Сталин, небось, не знает. Темное дело. — И Филипп принялся рассуждать, как может начаться война и чем она кончится. — Мы его побьем, конечно, о чем речь. Но и нам достанется: немец — вражина серьезный, — заключил он.

Высоко в небе кружил маленький, словно козявка какая, самолет, ссыпая вниз, как рожь на току, едва слышное прерывистое зудение мотора. Тянуло в дрему, ни о чем не только говорить, думать не хотелось. Даже Филипп умолк, и слышно было лишь его тяжелое дыхание, с привсхлипами и присвистами.