Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Тяжелый бронированный «паккард» несся с огромной скоростью, колеса с клекотом бьющей в стену струи воды отбрасывали асфальт. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, окрасив дома и деревья в зловещий кровавый цвет, и машина неслась ему навстречу с той роковой предопределенностью, которая становится очевидной лишь спустя длительное время. Однако Сталин уже сейчас чувствовал эту роковую предопределенность и как она может сказаться на нем в ближайшие часы и минуты — и все о том же, о чем думал еще вечером: генералы могут составить заговор и убить его, Сталина, потому что он не угадал развитие событий, потому что он многих коллег этих генералов отправил на плаху. Впрочем, могут не убивать, а дать какую-нибудь неважную должностишку, чтобы потом… ну, как это обычно делается… Но при чем тут он?

Он только хотел оттянуть войну…

О самой войне Сталин не думал: она не представлялась еще как некая реальность, а как нечто нелепое, может быть, даже как ошибка в тексте телеграммы… или сама телеграмма есть провокация, подстроенная Гитлером.

«Бомбят Киев, Одессу, Севастополь… Октябрьский доложил… И в Прибалтике тоже самое…» — нет, это не провокация, это серьезно, это война.

Пришла спасительная мысль: надо будет разогнать московских генералов по фронтам, подальше от Москвы, заменить их другими, которые не слышали его возражений на их предупреждения и опасения. Пусть в бою доказывают свое умение воевать, а просиживать штаны в штабах да языком болтать и без них найдется кому.

Москва еще спала, не подозревая о том, что уже почти час рухнувший мир покатился в пропасть и началось нечто страшное, что невозможно ни предсказать, ни определить человеческим языком. Сталин чувствовал это страшное как гигантскую волну, несущуюся по ущелью вдруг сорвавшегося грязевого потока, ледяной или снежной лавины. Так бывает, когда в горах вдруг разразятся ливни, начинают таять снега и ледники, подмоченные пласты земли вдруг заскользят вниз, сметая на своем пути все, что стояло перед этим века и века. При этом Сталин имел в виду не немецкую армию, а нечто большее — некие силы мирового порядка, против которых, чтобы выстоять и победить, придется поднимать силы порядка не меньшего, а даже значительно большего. Что это за силы, откуда они возьмутся, Сталин не знал, но был уверен, что такие силы имеются и силы эти дремлют в глубинах России, надо только их разбудить, поднять на ноги, как Илью Муромца. Русские многое могут, на многое способны, они даже не знают, что могут и на что способны, но без него, без Сталина, и не узнают, и не преобразуют эти способности в движущую силу.

В просвете между домами показались зубчатые стены Кремля, остроконечные башни, золотые купола соборов. Вот, вот он — символ Великой России, вот вокруг чего надо будет собирать и упорядочивать эти силы. Он, Сталин, возьмет и поднимет старое знамя Минина и Пожарского, он сумеет, он соберет и организует — больше некому, и пусть попробует кто-нибудь встать у него на пути. Пусть попробует.

Сталин прошел в свою кремлевскую квартиру, оттуда в кабинет и велел Поскребышеву звать членов Политбюро и Тимошенко с Жуковым. Он стоял у окна и смотрел, как они входят — в раз и навсегда заведенной последовательности: первым Молотов, за ним Ворошилов, далее Берия, Каганович, Жданов, за ними теснились другие… Последним вошел Жуков и сел в дальнем конце стола для заседаний рядом с Тимошенко, оба хмурые, недовольные, невыспавшиеся. Но не более того: на заговор эти не способны, а те, что были способны, гниют в земле.

— Докладывайте, — велел Сталин, все еще продолжая стоять у окна, спиной к свету, и не столько потому, чтобы остальным не было видно его лица, а чтобы видеть всех сразу, чувствовать каждое движение и, в то же время, быть в стороне от всего, что они будут говорить, чтобы потом… Ну, там будет видно.

Тимошенко повторил то же самое, что по телефону говорил Жуков, добавив, что войска прикрытия границы уже вступили в бой с немецкой армией, вторгшейся на советскую территорию, но в целом обстановка не ясна, командование округов не имеет связи с армиями, армии — с дивизиями.

И замолчал.

И все молчали и ждали, что скажет Сталин.

Но и Сталин тоже молчал: он попросту не знал, на что решиться и что нужно говорить.

Из того, что он узнал из короткого доклада Тимошенко, ему представлялось, что где-то там, далеко отсюда, движутся цепи немцев, навстречу им цепи же красноармейцев, вот они сойдутся в широком поле… Потом конница, танки — и все это сходится и воюет, взрывается, падает, умирает, чтобы постоянно заменяться новыми и новыми людьми, танками, самолетами. И победит тот, у кого больше танков и самолетов, пушек и солдат. Не сходя с места, не покидая широкого поля. А разве что перемещаясь с одного края его на другой.

Сталин умел мыслить исключительно конкретными образами и представлениями, в которых фигурировали конкретные люди или группы людей, и даже марксистскую теорию он переводил на язык фактов и цифр, столкновения отдельных людей или групп. Участие в гражданской войне не изменили этого его характера мышления, даже наоборот — развили его до проникновения в самую незначительную деталь или поступок.

Сталин твердо знал одно: воюют люди, и насколько прочно эти люди заряжены на войну и победу, настолько же можно ожидать от них соответствующих результатов.

Что касается Красной армии, то он был уверен, что она действительно заряжена на победу: несколько лет пропаганды в этом направлении не могли не сделать своего дела, не оказать положительного влияния на советских людей. Особенно на молодежь. Но он также хорошо знал, что эта заряженность может быстро улетучиться при столкновении с другой заряженностью, подкрепленной знаниями и опытом. Так бывало в гражданскую войну, когда возбужденные митинговой яростью агитаторов толпы строились в некое подобие колонн и с пением «Интернационала» шли навстречу цепям офицерских батальонов, вышколенных на убийство, проникнутых презрительной ненавистью к черни, — и толпы сникали, теряли свой пыл, пение замолкало, за этим следовал разгром…

Миновали годы с тех пор, но люди всегда люди…

Дальше молчание затягивать было опасно. Сталин подошел к столу, сел на свое место, произнес:

— Надо позвонить в германское посольство.

Молотов вскочил и тут же вышел.

Молчание продолжилось, но на еще более нервной волне. Казалось, что эта волна поглотила собой и сам кабинет, и собравшихся в нем людей, запечатав им рты и затуманив мозг. Теперь все повисло на тонком волоске неизвестности, который должен оборваться сообщением из германского посольства.

В ожидании Молотова Сталин крошил папиросы «Герцеговина Флор» и сосредоточенно набивал табаком трубку.