Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Потом выпили за победу над японцами у реки Халхин-Гол.

— А что твой Жюков? — спросил Сталин у Ворошилова. — Все еще там сидит?

— Ждет приказа о новом назначении…

— И долго он там будет ждать?

— Как прикажешь, Коба.

— А что, нарком обороны уже не распоряжается своими людьми?

— Японцы… Нет еще полной ясности, — промямлил Ворошилов.

— Похоже, у тебя, Клим, полная ясность только по части балерин Большого театра, — усмехнулся Сталин. И коротко бросил: — Вызывай!

Никто не засмеялся при упоминании балерин. Более того, сделали вид, что разговор их не касается. Один только Кулик помрачнел еще больше: с Жуковым он там, в Монголии, начинал против японцев. И не поладил. Этот Жуков большой нахал. И счастливчик. Какую карту ни возьмет — все в масть. Кулика Сталин отозвал с Халхин-Гола в сентябре, когда уже все было кончено. Для подготовки войны с финнами. И все лавры победы над япошками достались одному Жукову. Из-за него, можно сказать, и финскую кампанию начали так неудачно, посчитав, что если какой-то Жуков врезал самураям по первое число, то они-то уж финнам… Впрочем, как бы и не начали, а маршала он, Кулик, получил. И Героя тоже… Только вот жена… Был слух, что она со Сталиным…

Вскочил Каганович, качнулся, расплескивая водку.

— Выпьем, друзья, за полную ясность во всех вопросах! В том числе и японско-советских. За нашу Красную армию и ее командиров!

Потом пили за других военных, потом без разбору за всех присутствующих. Лица стали красными, глаза мутными, речи отрывистыми и бессвязными, но все о том же: «линия Маннергейма», война в Европе, где Гитлер уже захватил Данию и ведет бои в Норвегии, танки, пушки, самолеты…

Сталин слушал, щурил глаза, пускал дым через нос, посмеивался, задирал:

— Это хорошо, что Жданов осчастливил нас своим присутствием. А то кое-кто утверждает, что он собирается отделить Ленинград от СССР, присоединить к нему Финляндию, объявить новое государство. Как, Андрей, будет называться это государство?

Все насторожились, лица вытянулись, лишь Микоян спокойно намазывал на хлеб горчицу.

— Северо-русским княжеством, товарищ Сталин, — в тон Сталину ответил Жданов, но улыбка на его лице не вытанцовывалась, губы лишь покривились да так и засохли. — Я это к тому, что если Гитлер решит напасть на СССР, то ему придется иметь дело не только с Москвой, но и с Ленинградом. Думаю, что он испугается.

Ответом ему был смех, но какой-то квелый: никто не знал, как принимать эту шутку Сталина.

— Боюсь, что у товарища Жданова появится новая оппозиция в лице товарища Маннергейма, — вставил свое Каганович.

На этот раз смех был общим.

— А я потребую от него внучку в жены моему сыну, — выкрикнул Жданов высоким фальцетом под облегчающий хохот всех присутствующих.

Сталин смеялся вместе со всеми, согнутым указательным пальцем вытирал мокрые глаза. Лишь Кулик смеялся как-то деревянно, с трудом разжимая губы.

Тотчас же Каганович произнес тост за будущую дружественную СССР державу. Выпили. Новый тост — за красивых женщин. Выпили и за красивых женщин.

— А почему товарищ Кулик пьет такими маленькими рюмками? — спросил Сталин, и все уставились на Кулика. — Или у товарища Кулика стало плохо со здоровьем?

— Никак нет, товарищ Сталин, — тяжело качнулся Кулик. — Со здоровьем у меня все в порядке.

— Может быть, дома не все хорошо?

— И дома все хорошо, товарищ Сталин.

— Я думаю, что Лазарь должен предложить нам тост за то, чтобы у нас дома всегда все было хорошо.

— Полностью и целиком поддерживаю ваше предложение, товарищ Сталин, — вскочил Каганович, держа в руке бокал с перцовкой и протягивая его через стол Кулику. — Более того, хочу добавить, что дом наш — вся страна, и пусть в ней будет всем хорошо.

Выпили и за это.

Когда Сталин решил, что выпито достаточно, он велел оставить на столах лишь вино и фрукты и пригласить артистов.

Первым вступил в столовую ведущий тенор Большого театра Козловский. Он вошел в сопровождении небольшого струнного ансамбля, поклонился с достоинством всеми признанного мэтра, откашлялся, сделал незаметный знак рукой — и ансамбль заиграл украинскую песню.

Ничь така мисячна, зироньки грають,

Видно, хоть голки сбирай,

Выйди, коханая, працею зморена,

Хоть на хвылыночку в гай, —

— пел Козловский своим проникновенным голосом, и все враз пригорюнились, каждый что-то вспомнил свое, минувшее и невозвратное, канувшее в прошлое вместе с детством и юностью.

Сталин подпер голову рукой, слушал, глядя в сторону, и видел зеленоватые глаза Киры, ощущал ее руки у себя на спине, слышал ее возбуждающе-убаюкивающий шепоток. Затем скосил глаза на Кулика: тот сидел прямо, большой, массивный, мужиковатый, посверкивал орденами и новенькой звездой Героя Советского Союза. Сталин вспомнил, как в восемнадцатом к нему пришел начальник артиллерии Царицынского фронта Кулик и стал возбужденно убеждать, что белые непременно ударят севернее города: пересеченная местность в этом районе позволяет скрытно сосредоточивать пехоту и конницу, а тот факт, что они беспокоят наши части в других местах, так это отвлекающий маневр — и не более того. И предложил сосредоточить большую часть артиллерии фронта именно на северном участке.

— А что Ворошилов? — спросил Сталин, не очень-то разбиравшийся в военной обстановке Царицынского фронта, но зная, что она дошла до критической точки: или — или.

— Ворошилов против, товарищ Сталин.

Вызвали Ворошилова, командовавшего десятой армией. Вызвали Егорова, начальника штаба фронта, вызвали начальника разведки. Стали прикидывать — получалось, что Кулик прав.

— Только не большую часть артиллерии, — внес свою поправку Сталин, — а всю артиллерию, какая есть.

И всю наличную артиллерию сосредоточили на правом фланге царицынского фронта — двадцать одну батарею, около ста орудий. И пехотные колонны белых, их конница были погребены под снопами разрывов, засеяны шрапнелью и осколками.

Сталин помнил то облегчение, которое испытал, когда затея Кулика удалась полностью. Что ж, тогда был прав Кулик, теперь прав Сталин. И Сталин будет прав всегда, а Кулику каждый раз надо доказывать и подтверждать свою правоту. И жена его тут не в счет.

В маленьком помещении, не вмещаясь в него, звенел голос Козловского, бился, как пойманная птица, о стекла окон, о тяжелые гардины, о стены и стеллажи с книгами:

Сонце нызенько, вичор блызэнько,

Выйди до мэнэ, мое сэрдэнько…

Командующий группой советско-монгольских войск комкор Георгий Константинович Жуков, лишь недавно узнавший о присуждении ему звания Героя Советского Союза, проснулся в пять утра и, надев только брюки и сапоги, вышел из своего командирского блиндажа, расположенного на склоне сопки Хамар-Даба, поднялся по земляным ступенькам наверх. Здесь встал, широко расставив ноги, коренастый, широкоплечий, с тяжелым волевым лицом, узким ртом и раздвоенным подбородком, видный издалека белым пятном рубахи. И ему отсюда, с высоты, тоже все видно на все четыре стороны. И в какую сторону ни глянь, кругом простирается холмистая степь, покрытая сплошным ковром тюльпанов и маков, воздух наполнен терпким запахом цветенья — Великая степь, колыбель многих народов!