Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

В начале мая 1940 года Сталин решил посмотреть немецкую кинохронику прошлогодней немецко-польской войны и — для сравнения — нашу об августовских боях с японцами в районе реки Халхин-Гол. А также о зимних боях с финнами. Он приказал выбросить все несущественное, оставить лишь то, что показывает действия армий в боевой обстановке, соединить все это вместе для пущей наглядности.

Сам Сталин не шибко-то разбирался в военном деле, хотя и провел всю гражданскую войну в качестве представителя ЦК партии и Реввоенсовета Республики на многих фронтах. Но занимался он там почти исключительно снабжением войск всем необходимым, политическим контролем за командным составом армий и фронтов, заготовкой и отправкой хлеба в центральные губернии РСФСР, почти не вмешиваясь в организацию оборонительных и наступательных действий, если эти действия не казались ему противоречащими политической установке. Он даже карту читать как следует до сих пор не научился, в военные теории до недавних пор не вникал, надеясь на свою интуицию и здравый смысл.

Теперь — и Сталин это понимал вполне — именно ему в дополнение к ответственности за экономику, политику, дипломатию придется взять на себя во всем объеме и ответственность за военное дело. Он не только поставил себя во главе всего и вся своими предыдущими действиями, направленными на подавление всякого инакомыслия в руководстве партии и страны, но и сами результаты этих его действий вынуждали его заниматься практически всеми вопросами, как бы подчас незначительны они ни были, ибо полное подчинение его личной власти лишило его окружение не только инициативы, но даже воли к принятию самостоятельных решений. По мелочам — это пожалуйста, а в масштабах страны, это только Хозяин.

Кинохроника, как представлялось Сталину, могла бы более ярко осветить некоторые — и весьма существенные — военные проблемы, трудно воспринимаемые из скупых и подчас корявых строчек обзоров военных специалистов, осветить с такой стороны, с какой их не видят и сами специалисты. Это тем более важно, если иметь в виду будущую войну, некоторые особенности которой наверняка проявились в минувших военных конфликтах. В Сталине жилка политкомиссара была куда крепче военной жилки, и доверял он ей значительно больше. Наконец, посредством кинохроники легче воспринимаются военные хитрости, они становятся наглядными и простыми, как бы лишенными искусственных теоретических оболочек, скрывающих существо дела.

Немецкая кинохроника отличалась скрупулезностью, какой отличаются учебные фильмы, наша хроника грешила парадностью, в ней трудно было уловить суть событий — даже и по тем кадрам, которые по каким-то соображениям не были включены в ее официальную часть. Сталину хотелось не просто сравнить армии, которым придется, судя по всему, в недалеком будущем столкнуться между собой в смертельной схватке, но и ткнуть носом некоторых своих военных, так позорно опростоволосившихся с финнами в декабре сорокового года. Особенно Ворошилова, которому он доверял больше всех и которого еще недавно защищал от нападок его коллег, поплатившихся за это своими головами.

Войдя в маленький кремлевский кинозал, Сталин цепким взглядом пробежал по рядам кресел: Молотов, Каганович, Жданов, Хрущев, Микоян, Берия, Мехлис, Ворошилов, Шапошников. Кроме троих последних — все не военные. Хотя какой из Мехлиса военный? Никакой. Но способен твердо удерживать порученную ему линию. А это самое главное.

Сталин пригласил их сюда, чтобы они еще раз прочувствовали ситуацию, прониклись ответственностью за будущее, чтобы решения Сталина были и их решениями.

На этот раз в зале присутствовали еще двое. Они скромно поблескивали бритыми головами за спинами членов Политбюро.

Один из них — комкор Жуков, ожидающий нового назначения. Рядом с ним маршал Советского Союза Тимошенко, возглавивший в конце декабря прошлого года красные войска на Карельском перешейке, сумевший переломить весь ход финской кампании. Никто не знал, зачем Сталин пригласил их на этот просмотр.

Мелькали кинокадры, звучал глуховатый голос начальника Генерального штаба маршала Шапошникова, выступающего в роли комментатора.

— А что думает по этому поводу товарищ Жюков? — неожиданно спросил Сталин, обернувшись, перебивая монотонную речь маршала Шапошникова, повторявшего самого себя, прошлогоднего.

Впрочем, начальник Генштаба и не мог не повторяться: в прошлом году он возражал против поспешности и неподготовленности действий против Финляндии, но возражал вяло, не слишком уверенно, со всякими оговорками, и Сталин тогда ему не поверил: армия на то и армия, чтобы все делать быстро и решительно. Зря, конечно, не поверил, однако себя Сталин за это не корил: его подгоняла политическая обстановка. К тому же Ворошилов, нарком обороны, и Мерецков, командующий Ленинградским военным округом, заверили, что военные все сделают как надо и в самые сжатые сроки. И Ворошилов всегда до этого делал как надо, за что Сталин и ценил его, но на сей раз как надо не получилось. Стареет верный Клим, отстает от жизни. Теперь одной верности мало, надобно и умение, и знание, и многое другое, а Клим живет вчерашним днем, мыслит категориями гражданской войны. Он даже оценить минувшие события не способен с точки зрения изменившихся условий, мямлит, явно дрожит за свою шкуру.

Интересно, что скажет Жуков.

Жуков встал, одернул гимнастерку. На ней блеснула новенькая звезда Героя Советского Союза. Невысокого роста, с выпуклой грудью, рубленными чертами загорелого лица, высоким лбом и массивным подбородком, — от него так и веяло едва сдерживаемой силой и самоуверенностью. Такой не согнется, не станет лебезить, если во что-то поверит — пойдет до конца. Он один из немногих, кто пошел против своей парторганизации и НКВД, когда они три года назад завели на него «дело». Остальные шли на плаху, скуля и ломаясь на первых же допросах. Или стрелялись, едва заслышав топот сапог перед своей дверью. Такие люди, как Жуков, столь же полезны в качестве ни перед чем не останавливающихся исполнителей, сколь и опасны, если их посетят сомнения. Надо будет повнимательнее приглядеться к этому солдафону. Дать ему военный округ, — например, Киевский, — но не выделять среди других. И спрашивать полной мерой, без всяких ссылок на заслуги.

Что скажут другие, Сталин знал: все они вольно или невольно подстраиваются под его желания и взгляды. Именно ожидаемое он от них и услыхал: поднаторели в кремлевских интригах, насобачились. А Жуков — у него, судя по всему, что на уме, то и на языке.

Несколько дней назад Жуков отчитывался перед Политбюро о халхингольских событиях. Сталину понравилась четкость его формулировок и уверенность в своей правоте. Конечно, язык суконный, корявый, а в самом отчете, пожалуй, слишком много ячества: «Я приказал», «Я запланировал», «Я решил», но именно так и должен говорить военный человек, единолично отвечающий за порученное дело.