Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Сильвии Рамону не жаль ни капельки: на всех, кто так или иначе связан с Троцким, лежит его зловещая тень. А Сильвия не только ярая сторонница Троцкого, но и его секретарь, то есть сообщница, и лишь поэтому стала частью кем-то хорошо продуманного плана.

Что-то пробормотала во сне Сильвия и тихо засмеялась счастливым смехом. На завтра назначена их поездка в Соединенные штаты, помолвка и прочие бредни. И это в то время, когда в Москве его ждет настоящая невеста…

Лицо Сильвии во сне размягчено счастливыми видениями, между полураскрытыми губами видна матовая полоска ровных зубов, в разрезе кружевной рубашки стыдливо выглядывает девичьи маленькая грудь с темным соском. И на мгновение Рамону становится жаль Сильвию: в Нью-Йорке исчезнет навсегда Фрэнк Джексон, исчезнет и для Сильвии, и для всех остальных. Все остальные — бог с ними, а вот Сильвия… А ему предстоит длинная дорога в Москву, действительная помолвка и, может быть, свадьба, а Сильвия так и не узнает, кто скрывался под именем Фрэнка Джексона, зато поймет, почему стала нужна ему и какую роль выполняла в его игре. Как-то на ней все это скажется?..

Впрочем, большая политика не щадит маленьких людей. И это — закон.

Уснуть так и не удалось. Рамон тихо выскользнул из-под шелкового одеяла, на ощупь сунул ноги в тапочки, пошел в ванную комнату, долго плескался под прохладными струями воды, но душевного равновесия так и не обрел. Вытираясь махровым полотенцем, глянул на себя в зеркало и укоризненно покачал сам себе головой: из зеркала на него смотрел помятый человек с серым лицом, припухшими веками и темными тенями под глазами. Куда только подевался тот лихой и бравый лейтенант республиканской армии Испании, который никогда не унывал и был любимцем всего батальона? Вернется ли когда-нибудь назад этот лейтенант, глянет ли на тебя из зеркала, подмигнет ли беспечно и весело?

Рамон попробовал подмигнуть себе, но вышло кисло и неестественно.

За завтраком в гостиничном ресторане он снова увидел мать в сопровождении русского агента с еврейской внешностью. Раньше еврейство не било в глаза, оно лишь едва проступало в мелочах, но вот вдруг проявилось вполне отчетливо, — значит, и он тоже переживает, нервничает и не слишком уверен в благоприятном исходе операции. Особенно это заметно по матери: резкие и как бы незавершенные движения рук, подрагивающая сигарета в ярко накрашенных губах, беспокойно бегающие глаза…

— Что с тобой, Фрэнки? — удивилась Сильвия, беря в свои узкие ладони руку Рамона. — Уж не заболел ли ты?

— Что, плохо выгляжу?

— Хуже некуда.

— Надо будет в Нью-Йорке показаться доктору. Возможно, на меня так действует местная жара. В Канаде все-таки другой климат. Я действительно чувствую себя неважно.

— Я думаю, что тебе совсем не обязательно сегодня ехать к господину Троцки. Можно будет позвонить и извиниться, сославшись на нездоровье.

— Это исключено, дорогая: Фрэнк Джексон никогда не бросал слов на ветер. Да и что подумает мистер Троцки? Он подумает, что я болтун и он зря тратил свое драгоценное время на редактирование моей статьи. Нет-нет! Я сейчас же засяду за нее, переработаю и снова покажу мистеру Троцки. Думаю, что на сей раз она ему понравится.

— Ах, я так хочу этого, мой дорогой! Получить благословение самого Троцки! Я буду всячески помогать тебе на этом новом для тебя поприще. Ведь у меня такой опыт работы секретарем мистера Троцки, и если я сама писать не научилась, то редактировать и критиковать… Тебе придется не сладко, мой милый. Зато через год о тебе заговорит весь мир.

— Я надеюсь, что это случится значительно раньше, — усмехнулся Рамон и снова покосился в ту сторону, где сидела мать: столик был пуст, но в стакане осталась красная гвоздика — знак, что русский агент назначает встречу в условленном месте.

— Тогда давай поедем вместе, — долетело до слуха Рамона. — Я боюсь отпускать тебя одного.

— Не выдумывай. Тебе надо подготовиться к завтрашнему отъезду. Я хочу, чтобы ты выглядела на сто тысяч долларов.

— Я постараюсь на миллион.

— Мне не нравится твой вид, — жестко начал Эйтингон, не отпуская руки Рамона. — Ты нервничаешь — это плохой признак. Может быть, вернемся к первому варианту?

— Нет, ни в коем случае! — тихо воскликнул Рамон. — Там такая охрана! А в соседнем переулке полицейский броневик. Вас попросту перестреляют. Я все сделаю сам.

— Хорошо. Тогда соберись, сосредоточься. Вспомни, какое пагубное влияние оказывает Троцкий на международное рабочее движение. Вспомни, какой вред он уже нанес Испании, СССР, какой вред еще может нанести. С его смертью троцкистское движение рассыплется, как песочный замок под лучами солнца. А на носу большая война. Неужели мы позволим вступать в эту войну с «шестой колонной» у себя за спиной!

— Я все понимаю, синьор Николас. Обещаю: я возьму себя в руки. Так и передайте маме. Я видел, что она тоже нервничает.

— Передам, лейтенант, обязательно передам. А тебе просили передать из Москвы: они верят, что ты исполнишь свой долг коммуниста до конца.

— Я не член партии…

— Это не имеет значения, Рамон. Наше членство в партии — в нашей душе. Мы — солдаты этой партии.

— Там приехал этот Джексон, — оповестила жена Троцкого Наталья Ивановна, появившись возле клеток с кроликами.

— Мда? Ну что ж, я обещал посмотреть его статью. Надеюсь — в последний раз: завтра он уезжает.

— Мне жаль Сильвию: что-то в их отношениях неладно.

— Это их дело, Натали. Ей, в конце концов, надо устроить свою жизнь.

— Да, конечно.

На дорожке показался Джексон со своим неизменным плащом, перекинутым через руку, и рукописью, свернутой в трубочку, торчащей из-под плаща.

«Дурные привычки делают людей своими рабами, — подумал Лев Давидович, идя навстречу гостю. — В этом Джексоне есть что-то от „человека в футляре“. Впрочем, он канадец, а там не так уж жарко, и плащ иметь при себе совсем нелишне. Но он мог бы оставить его в машине…»

Они сошлись, пожали друг другу руки.

— Вы неважно выглядите, — произнес Лев Давидович, заглядывая в глаза Джексону.

— Да, мне сегодня об этом уже говорила Сильвия. Я действительно неважно себя чувствую: жара меня доконала, мистер Троцки.

— По радио передали: в Нью-Йорке дождь и температура двадцать два градуса. Всего двадцать два.

— Я согласен и на мороз.

— Да, мороз… В России такие же морозы, как и у вас в Канаде… Пойдемте, глянем вашу статью.

Они быстро поднимались по ступенькам на второй этаж, где находился кабинет Троцкого. Рамон шел сзади, чувствуя сухость во рту и холод в животе, словно к нему приложили пузырь со льдом. По телу пробежала волна крупной дрожи, руки вспотели. «Раз, два, три, четыре…» — начал считать Рамон, чтобы успокоить нервы. Хорошо еще, что Троцкий не видит его состояния…