Людмила Рублевская - Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика

Полонейка вежливо поклонилась.

— Благодарим, ваша мость. Но его мость лорд Кавендиш как-то странно себя вел: как только я спросила о вашей персоне, высадил нас из кареты.

Пандора откинула голову и засмеялась, как с горы съезжая.

— Вот как, а я думаю, почему он сегодня на записку не ответил, — равно­душно сбросила с колен собачку, которая обиженно взвизгнула. — Лорд милый, но немного надоедливый. Почему-то придумал, что он в меня влю­блен. Мой муж из-за этого над ним все время подшучивает. Мне пришлось заверить сэра Джона Кавендиша, что я с четырьмя чужестранцами лично не знакома. Что дело чисто политическое. А тут оказывается, что вы мной интересуетесь. Что ж, придется наказать его светлость за такую смешную ревность.

Прантиш смотрел, как двигаются совершенно очерченные губы Пандоры, как она манерно растягивает слова, и ему казалось, что это говорит автомат. Теперь было видно сходство — не внешнее, а внутреннее — леди Кларенс и лорда Кавендиша. Эдакое безразличие к жизни и смерти — и чужим, и собственным, уверенность, что каждый каприз должен удовлетворяться. Жестокость ребенка, который надувает через соломинку лягушку, обрывает крылышки мухам и просто не в состоянии осмыслить чужую боль.

— Ну, время идти. Ах, эта политическая борьба отнимает так много сил! — леди с помощью прислуги встала, снова поправила шляпу. — Я хочу придумать особенный галстук для вигов. Элегантный и немного с вызовом.

Панна Богинская отвесила прощальный поклон с некоторым смущени­ем — если бы была в платье, присела бы в реверансе. Пан Гервасий чувство­вал себя обиженным, так как леди определила каждому свое место. На этот раз княжна Богинская где-то близко по статусу, пан Агалинский — на сту­пеньку ниже и не стоящий разговоров, Прантиш Вырвич — еще ниже. Паж, держащий шлейф. А Лёдник — так, шут, игрушка.

А с игрушками можно не церемониться. Леди наставила на профессора палец, обтянутый тонкой кожей перчатки.

— Поедете со мной.

Профессор даже растерялся от неожиданности.

— Зачем, ваша милость?

— Лечить меня будете, — леди насмешливо смотрела на доктора, и было в ее взгляде что-то хищное. — Как вы фехтуете, я видела. Теперь покажете свой медицинский талант.

Лёдник едва сдерживал гнев.

— Я не взял инструменты и лекарства.

— В моем дворце найдутся, — казалось, Пандора подтягивает к себе на поводке несчастного щенка, который упирается всеми четырьмя лапами, виз­жит, но все равно очутится в зоне хозяйской плети. — Ничего плохого с вами не случится.

— В таком случае, ваша светлость, я возьму с собою ассистента, — Лёдник показал на Прантиша, но леди холодно возразила:

— Нет. Вы справитесь один. Надеюсь.

В последнем слове прозвучала угроза. Губы Лёдника сжались, глаза загорелись, он готов был взорваться, но Полонейка кольнула его своим кинжальчиком в бок и, приподнявшись на цыпочки, прошептала на ухо, сохраняя милое выражение личика:

— Если вы, доктор, сейчас продолжите ломаться, как невинная девочка, ей-богу, сама вас зарежу, не ожидая, пока это сделают слуги леди. Ну, улыбай­тесь и вперед!

В глазах Пандоры, начинающей осознавать неслыханное — непокорность ее воле, появилось что-то такое. «Убьют всех», — мелькнуло в голове у Прантиша.

Профессор улыбаться и не подумал, от гнева он смог только повернуть голову в сторону Богинской и прошипеть ругательство на латыни, что-то вроде «чем выше, тем развратней», но за леди пошел.

— С-сука. — только и сказал пан Агалинский, когда они остались одни в пустом, как совесть опытного вора, доме. — Содрала с нас тысячу фунтов для смеха! Открыли для нее сокровищницу, нашли клейноды, которые два столетия искала семья. А она посмеялась, да еще и доктора увезла!

Вырвич не находил места от тревоги. Саломея была права. Кукла дей­ствительно недобрая и опасная! Стоило ей ожить — и она схватила того, кто осмелился ее оживить. Просто страшная сказка!

— Может, пробраться за ним во дворец? Что эта сумасшедшая с Бутримом сотворит?

Пан Гервасий издевательски захохотал, а панна Богинская фыркнула над наивностью студиозуса:

— Думаю, твой бывший слуга получит интересную компенсацию за тыся­чу фунтов. Заявила же леди, что собирается отомстить лорду Кавендишу за напрасную ревность.

Прантиш покраснел от грязного намека. Все-таки придворная жизнь заметно развращает людей! Невероятно красивая и родовитая, персона королевской крови, замужняя, — что ей сын полоцкого кожевника? Да еще немолодой, худой, клювоносый и такой язвительный, что о язык порезаться можно.

А пан Гервасий еще и добавил:

— Не удивлюсь, если леди после каждого посещения бойцовского клуба забирает к себе чемпионов. Даже самых страхолюдных. А Лёдник твой перед родовитостью дам никогда не останавливался.

В его голосе слышались нотки зависти и злости.

В гостинице они просто сидели и молчали, как охотники, что обещали добыть зубра, а едва подстрелили по куропатке. Пан Гервасий положил ноги на ящик с зеркалами, панна Полонея использовала хрустальный череп как подставку для парика. Оба, похоже, придумывали, как лучше рассказать тем, кто их послал, о ценности добытых не слишком впечатляющих реликвий. Естественно, надежда была на Лёдника.

А тот все не возвращался. Прантиш всю стену исколол саблей, отраба­тывая хитрый удар, подсмотренный у профессора во время его последнего поединка.

Появился доктор только утром. Пришел усталый, злой, как шершень, сжав зубы, сбросил камзол, парик, сапоги и упал ничком на кровать. Вырвич заметил, что на рукаве его рубахи, над повязкой, которая стягивала рану, про­ступила кровь.

— Что там произошло, Бутрим? — не выдержал студиозус. — Ты в порядке?

— Ты читал библейскую историю о святом Иосифе, которого напрас­но соблазняла жена вельможи Потифара? — глухо, в подушку проговорил Лёдник, у него, похоже, не было сил повернуть голову.

— Д-да, что-то помню. — пробормотал Прантиш в плохих предчув­ствиях.

— Так вот, оказалось, я не святой Иосиф, — сказал Лёдник.

Пан Гервасий и панна Полонея хохотали долго, но приглушенно.

Злить профессора не хотелось никому.

Но это произошло вечером. Когда заспанного Лёдника растолкали, чтобы вручить переданный расфуфыренным лакеем подарок: тысяча фунтов, только не в банкнотах, а в пересчете на полновесные немецкие цехины, и чудесная турецкая сабля-килидж в ножнах, усыпанных самоцветами.

Доктор отшвырнул мешок с цехинами, будто тот тоже покушался на его добродетель, саблю даже из ножен не вынул. Только сжимал челюсти, прятал глаза и пытался не обращать внимания на язвительные рассуждения пана Гервасия о том, что леди Кларенс осталась, судя по всему, довольна лечением, но почему только отпустила лекаря к утру? Надоел? Второй врач ждал за две­рью? Неужто не предлагала остаться подольше?