Людмила Рублевская - Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика

— Мой пан-отец Данила Вырвич, покойный, царство ему небесное, чтобы доказать, что не дорожит никакой вещью, лишил наш род достояния, а мою пани-мать свел в могилу, — хмуро сказал Прантиш. — Побился об заклад с соседом, кто больше своего имущества истребит да раздаст. Ну и выиграл.

— Уважаю вашего пана-отца! — поднял кубок Американец.

— И вот скажите, паны-братья, — продолжал Прантиш, — почему, в таком случае, если презрение к богатству и достоянию считается шляхетским достоинством, вы посмеиваетесь над благородными людьми, что этого иму­щества имеют меньше вас? Сколько я натерпелся за жизнь — «А почему пан Вырвич не принимает участия в придворной карусели? А где его арабский конь? А где его слуги? А этот диамант — единственное, что у пана есть?» А я, между прочим, веду свой род от князя Палемона!

Панна Богинская опустила глаза.

Пан Агалинский стукнул о дубовый стол пустой кружкой.

— Когда пан Кароль станет королем, он всю родовитую шляхту щедро наделит! Мы паны-братья в шляхетском равенстве — кроме всяческих, с патентами. Шляхтич — это воин! Человек с прямой душою и отважный. Пан Кароль, когда приезжает в гости к шляхте, сходит с коня — пусть бы и в грязь, и с каждым из делегации, которая его встречает, обнимается, даже если их больше сотни. Не то что Телок, брезгующий общий кубок за столом при­нять. Не люблю людей, которые хитрят и что-то утаивают.

— Что-то мы этим вечером ничего не утаиваем, — задумчиво проговорил Прантиш, чувствовавший подозрительную легкость, даже стены покачива­лись. Лёдник покрутил в руках кружку с выпитым наполовину напитком, под­нес его к носу, с наслаждением втянул душистый запах.

— Я сегодня перебирал чемодан и заметил, что в некоторых бутылочках убавилось веществ. А запах того, что налито в эти кружки, свидетельствует, что прибавлена еще щепотка порошка одного интересного грибочка, который, особенно в сочетании с определенными веществами, влияет на психику. Раскрепощает, ослабляет контроль над речью. Помнишь, Прантиш, как тебя однажды угощали в Вильне? Это подобное, только послабее.

Вырвич резко поставил кружку на стол и поднялся на ноги, что были будто ватные, гневно уставился на Полонейку.

— Снова ваша мость отравы намешала? А ты. — обратился к Бутриму, — ты знал? Предупредить не мог?

— По моим наблюдениям, концентрация вещества небольшая, ингреди­енты подобраны мастерски. У италийского знатока учились, ваша мость? — вежливо спросил Лёдник у Полонейки. Та непринужденно кивнула. — Порошок в медальоне носите?

— В большем объеме это мгновенный безболезненный яд, сами знаете, профессор, — пожала плечами Полонейка. — Вещь необходимая для девушки в путешествии.

— Я люблю яд, — проговорил Агалинский. — И водку, и табак, и опасных женщин. На брачном ложе буду держать под подушкой кинжал.

— Вы можете убить женщину? — заинтересованно спросила Богинская. Она, видимо, все-таки удивилась, что ее коварный поступок так, как Вырвича, не возмутил Американца. А тот широко улыбнулся и вдруг подскочил и одним рывком поднял над собой на вытянутых руках кресло с панной Богинской. Та едва головой о балку не стукнулась, хорошо, что потолок высокий.

— Я могу любить женщину! Так, что ей не захочется подсыпать мне поро­шок или наставлять рога!

Панна Богинская визжала, вцепившись в подлокотники, но Американец торжественно пронес ее по всей комнате и только тогда осторожно опустил вместе с креслом.

— И если пан Кароль будет милостив и подарит мне жизнь, хоть я добыл за морем только бесполезный ящик с зеркалами, я попробую выйти еще раз в круг против Голиафа — побороться за вас, очаровательная панна. Против князя Паца, князя Богинского, против всей Речи Посполитой и всего мира! — Взглянул на побледневшего Прантиша: — Ну, и против вашего давнего при­ятеля, студиозуса.

Полонейка серьезно сказала:

— Вы с паном Вырвичем видели меня в мужской одежде, грязной, на соломе, без помады и пудры, вы видели, как я могу управляться с кинжалом и ядом, ругаться и лгать.

— Золотко мое, это делает вашу мость в моих глазах еще более цен­ной, — галантно поклонился Американец. — Мне не нужна восковая кукла, даже если она умеет рисовать место клада. — Зевнул. — Но от твоей отравы, моя панна, так клонит в сон, что я, пожалуй, пойду в постель. Пока что холо­стяцкую, — подмигнул и ушел. А Прантиш понял, что иногда убить человека очень легко — во всяком случае, он прикончил бы пана Гервасия с таким наслаждением. Даже в спину бы не постыдился загнать кинжал.

— Ну что, панна получила удовольствие от своего поступка? — тихо спросил Лёдник. Полонейка не ответила, задумчиво глядя на огонь и вертя в пальцах серебряный медальон с остатками порошка.

Таким этот вечер в Ангельщине — с беленой, бредом и грустью — остал­ся в памяти литвинов.

А Рождество встретили на корабле. И католическое, и православное. Корабль был мощнее «Святой Бригитты» — двухпалубный фрегат «Золотой альбатрос». Всех разместили по отдельным каютам, а панну Богинскую — даже с прислугой женского пола, с мягкой кроватью и зеркалом в золоченой раме. Из чего следовало, что капитан был предупрежден, что на борт подни­мется родовитая дама. Родовитая и богатая настолько, что на нее не распро­страняются приметы и суеверия. В отличие от торговой «Святой Бригитты», благородные пассажиры здесь присутствовали часто.

Зимнее море было предсказуемо неспокойным, и Лёдник сидел в каюте, по горло обеспеченный изобретенными во время прошлого плавания лекарства­ми. Но старался не напиваться — принимал ромовую настойку в количестве, чтобы только не тошнило. И Прантиш, избавленный от профессорского над­зора, бросился в куртуазный омут. Панна Полонея, видимо, решила компенси­ровать время, проведенное в мужском платье, и теперь в своей каюте наладила миниатюрный светский салон, по очереди дразня обоих своих рыцарей, а во время обедов в кают-компании распространяла чары и на флотских офицеров. Кажется, и профессора Виленской академии была бы не против присоединить к своей свите, — но посмотрела, как, прижимая к себе полупустую бутылку, он качается в подвесной койке, несчастный, мрачный, обросший черной щети­ной, с досадой вздохнула и ушла. Пока под ногами не окажется суши — от великого мага и фехтовальщика мало толку.

Прантиш царапал стихи, Американец изучал хрустальный череп, ящик с зеркалами и вздыхал, будто прикидывал — не поменяться ли добычей с панной Богинской. А панна Богинская принуждала низенькую черноволосую испанку-камеристку делать изощренные прически и веселилась, как в послед­ний раз.

Беда случилась, когда выдался редкий погожий день и среди туч появилась огромная белая птица с черными крыльями. Вырвич и Американец стояли на верхней палубе, у офицерских кают, и наблюдали за полетом существа, кото­рое даже не взмахивало длинными крыльями, его нес ветер, как вода — рыбу, и в этом чувствовалась такая воля, такая сила, что невольно хотелось попро­бовать полететь так же.