Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Прокула страдала из-за моих вечных отлучек. Будучи поглощенным сразу тысячей дел, я находил способ испортить те редкие мгновения, которые мне удавалось провести в семье. Однако жена ни разу не позволила себе ни замечания, ни упрека. Если видела меня более усталым, более беспокойным, чем обычно, она исподволь расспрашивала меня и часто, чуткая и сообразительная, предлагала решение, к которому не могли привести меня ни моя мужская логика, ни дипломатическое чутье Аррия.

Я говорил уже, что Прокула была связана узами дружбы с супругой управляющего Ирода, Иоанной, женщиной старше нее. Иоанна была доброй и благонравной. Благодаря ей Прокула не так скучала. Они виделись часто. Однажды, вернувшись внезапно, я познакомился с женщиной, которую привела Иоанна и которую звали Мириам. Это очень распространенное иудейское имя. Она была уроженкой Иерусалима и вышла замуж за галилеянина Зеведея, богатого владельца рыбного промысла и многочисленных лодок на Тивериадском озере. Бесхитростная Прокула нашла ее забавной и милой. Что до меня, опыт сделал меня недоверчивым, и я заподозрил, что Мириам пришла, руководствуясь материнским честолюбием; у нее было двое сыновей, Иаков и Иоанн (тоже распространенное имя), будущее которых ее очень занимало. Особенно младшего, которому она оказывала заметное предпочтение. Она часами докучала нам рассказами о добродетелях своего сына, превозносила его дар к языкам, утверждала, что он великолепно говорит по-гречески и даже сочиняет стихи в духе Пиндара. С преувеличением, свойственным матерям, ослепленным гордостью, она твердила, что ее мальчики далеко пойдут. Когда она поведала мне, что Иакову шестнадцать, а Иоанну, которого она предпочитала называть на греческий манер Иоаннисом, — пятнадцать, я положил конец ее хвалам: посоветовал не отпускать их от себя до тех пор, пока у них не появится борода. То, что Мириам, набожная иудейка, видела будущее своей страны под покровительством Рима, меня успокоило; я посчитал ее достаточно проницательной и честолюбивой, чтобы не ошибиться лагерем…

Я все еще слышу, как она твердит:

— Почетные места, господин! Почетные места, одно слева, другое справа от тебя — вот чего заслуживают мои сыновья!

Я остерегся бы предложить ей место возле себя, справа или слева.

Так Прокула коротала время и, безмятежная, хранила свою любовь ко мне невредимой, уверенная в моей любви, несмотря на то, что мы редко бывали вместе. Но кого я вовсе оставлял без внимания, так это своих детей.

После посещения Ирода я запретил Понтии входить в мой кабинет или приемную залу, невзирая на печальные последствия такого решения. Она покорилась. Немного времени спустя я вдруг обнаружил, что моя дочь выросла, а я даже не увидел, как это произошло. Понтия всегда была моей любимицей. Если я забывал о ней, моей старшей, то что можно сказать о ее братьях? Авлу было всего четыре, и его мир ограничивался юбками матери. Я для него был существом посторонним, немного подозрительным, и мое отсутствие было ему безразлично. Но Каю было семь; я помнил, какое обожание я испытывал в этом возрасте к моему отцу, и понимал, что лишаю моего сына чего-то очень важного. Я должен был первым посадить его в седло; мне надлежало преподать ему основы фехтования. Но когда бы я нашел для этого время? Будь Флавий в Кесарии, я возложил бы эту заботу на него; в его отсутствие я положился на добрую волю Нигера.

Луций Аррий в свои тридцать пять, посвятив свою жизнь армии, отказался от мысли завести семью. В своей безбрачной жизни он находил утешение в том, что всякий может получить за деньги, но тяжко переживал то, что лишен радостей отцовства. Эту невостребованную нежность он перенес на Кая. Он взял на себя труд обучить его верховой езде, выбрав ему поначалу молодую арабскую кобылу, которую он сам намеревался объездить. У Нигера был дар объезжать самых трудных лошадей, а породистая Уриель, несмотря на свой норов, оказалась самым послушным из животных. До того, что я без колебаний разрешил сесть на нее и Понтии.

Если Луций Аррий был нужен мне вне службы, я всегда мог быть уверен, что найду его в обществе Кая. Я и не думал огорчаться из-за привязанности, которая возникла между моими сыном и помощником. У меня не было на это времени. У меня не было времени даже заметить, что я занимаю в сердце Кая лишь второе место. Но самое большое отцовское счастье, какому можно было лишь завидовать выпало на долю моего галльского центуриона. Аккуратно, каждый триместр, Флавий покидал Капернаум и приезжал ко мне с устным докладом. Антиох часто сопровождал его. В эти дни я отпускал Нигера: он уводил детей кататься верхом или купаться на берег моря.

В первые месяцы Флавию нечего было сообщить мне по поводу событий в Галилее. Жители Капернаума приняли его спокойнее, чем я мог ожидать. Правда, этому во многом способствовали деньги, до которых я не был жаден. Я боялся — настолько религиозные запреты иудеев казались мне строгими, чрезмерными и неоспоримыми, — как бы то, что он язычник, не стало непреодолимым барьером между ним и галилеянами; но Флавия это не смущало. Соседи охотно прощали ему оплошности и фантазии, которые они принимали за неведение прямодушного иностранца, «боящегося Бога», как говорят иудеи. Флавий ловко вошел к ним в доверие, давая раввину Капернаума, под предлогом срочных реставрационных работ в синагоге, очень большие суммы.

— Знаешь, господин, они меня постыдно обокрали! Поскольку это твои деньги, я должен сказать, что они постыдно обокрали тебя! Они выжали из меня в три раза больше, чем нужно!

Флавий позволил себя облапошить, сделав вид, что ничего не понимает, и этому наивному простофиле была обеспечена всеобщая симпатия. Многократно и безропотно он протягивал руку к кошельку. Щедрые взносы позволили ему избежать остракизма, неминуемой жертвой которого мог стать любой другой римский офицер. Между тем, делая щедрые дары за мой счет, галл поддерживал множество связей, которые мог осудить всякий набожный иудей, но в которых раввин не торопился его упрекать.

После десяти лет слезливой верности неблагодарной Зенобии, примиренный с жизнью благодаря присутствию сына и теперешнему воздержанию, Флавий снова влюбился. Его, как большинство мужчин, всегда привлекал определенный женский тип, и я сначала обеспокоился, узнав, что он увлекся женщиной, которая была похожа на его опасную сирийку. Но эта его Мириам была женщина странная, в чем мне довелось убедиться два года спустя, когда нам представился случай встретиться… Она была высокая, стройная и на особый, восточный манер красивая. У нее были самые роскошные волосы, какие мне когда-либо приходилось видеть. Пышным рыжеватым плащом они покрывали ее плечи и спину и, должно быть, доставали до пят. На вид ей было лет тридцать, она была похожа на тех женщин, которые беспощадно и неосмотрительно растратили свою молодость. Но, может быть, мне просто так показалось в то утро, когда я ее встретил, с усталостью и тоской на суровом лице?