Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Я спрашивал себя тогда, способен ли я так же отчаянно противостоять тому, кто мог бы убить меня. Я спрашиваю себя об этом сейчас, когда рассказы Флавия, тени дозорных, зарезанных под предательским покровом лесов, вновь напоминают мне о бледном и гордом ретиарии, лежавшем на арене. Проявил бы я такую же отвагу, как этот захваченный в рабство человек, давший нам всем урок, которым мы обязаны ему на всю жизнь? Трепетал бы я, придавленный коленом одного из этих белокурых германцев, умоляя о пощаде? Или смог бы бесстрашно смотреть в его голубые глаза?

Власть убивать. Власть даровать жизнь. Буду ли я достоин когда-нибудь осуществлять ее, достоин древних римлян, к которым она перешла от богов или от кого-то еще? Проживу ли я так долго, чтобы иметь право на почести?

Который час? Под этим мрачным небом, по которому скользит мертвенно-бледное солнце, это невозможно определить. Солнце оставляет бронзовые блики на земле, там, где обнажается поверхность болот. Сколько уже дней мы не слышали ни одной птицы? Только грачи сопровождают нас, настырные и мрачные.

К вечеру полил сильный дождь. С наступлением ночной сырости стало холоднее. Кто бы мог поверить, что сейчас сентябрь и в Риме стоит непереносимая жара, смягчающаяся лишь на закате. Я думал о нашей вилле в Кампанье, о блеске моря под нашими окнами, о фонтанах сада, о соке фиолетовых фиг и о тяжелых кистях винограда в Фалерне. Мой отец, должно быть, читает в библиотеке или сверяет с Деметрием счета. Он долго отсутствовал, сопровождая Тиберия в его походе против взбунтовавшихся легионов в Иллирии. А я, я провел в Галлии уже два года.

Прежде чем отправиться в восставшие области, Кай Старший передал мне белую тогу с пурпурной каймой, чтобы я мог наследовать ему, если он не вернется. Он дал мне письмо к Вару, пропретору галлов. Дети сенаторов или всадников не обязаны были нести воинскую службу, но мой отец умер бы со стыда, если бы я подумал от нее уклониться. Я тоже.

Однако бывают дни, когда долг кажется тяжелым, а повиновение — горьким. Этот поход по стране херусков или хаттов — никто не знает точно границы между землями этих народов — проходил именно в такие дни. Дождь в конце концов пропитал толстую ткань наших, плащей. Лошади шлепали по дороге, забрызгивая грязью пехотинцев. Какими бы привычными они ни были, пехотинцы уже сгибались под тяжестью ранцев и снаряжения, состоявшего из котелка, одежды, орудия и семнадцатидневного пайка, не говоря уже о тяжести личных воспоминаний, амулетов и трофеев, с которыми легионер не расстанется никогда. Вар не отдавал приказа разгружать котомки, что не мешало ему продвигаться форсированным маршем. Усталыми движениями люди вытирали лоб, протирали глаза, искали взглядом знаменосца, ожидая благословенного момента, когда раздастся сигнал конца перехода: «Знаменосцы! Сложить знамена!»

Всех одолевали усталость и голод. Флавий перестал болтать, оставив меня в покое со своим вечным «знаешь, трибун»… Да, я знал… Я знал, что все это нелепо, я знал, что Публий Квинтилий Вар, внучатый племянник Августа, потерял рассудок, действуя таким образом.

Вар наконец решился сложить знамена. Дождь все усиливался, наступила ночь. Почва была абсолютно размыта. И в этом поле мы должны разбить лагерь? Если верить нашим сведениям, в этих равнинах встречаются воды нескольких рек, и около образованного ими лимана равнина похожа на огромное болото. Люди шлепают по колено в грязи, и их лопаты, которые роют оградительные траншеи и возводят защитные брустверы, издают мягкие чавкающие звуки. Они не жалуются, хотя и пошатываются от изнеможения. Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый легионы… Палатки покрывают пространство, постепенно целый город из холста и дерева вырастает словно из-под земли. Вар, ни на минуту не забывающий о своем ранге, сане и принадлежности, пусть и отдаленной, к императорской семье, привлек лучших землекопов и самых ловких солдат для постройки штаб-квартиры, соответствующей его званию и правам. Ради чего эти легионеры позже всех лягут спать? Ради бивуака на одну ночь, так как наш пропретор и префект лагерей боится упустить Арминия. Стук дождя по палатке, чрезмерная усталость или, может быть, тревога, которую я с трудом преодолеваю, мешает мне спать. Из соседней палатки Вара до меня доносятся смех и крики: начатая после ужина партия в кости еще не закончилась. Я не захотел играть, предпочтя отдых. И теперь жалею об этом. Лучше бы я слушал разговоры других трибунов и даже Вара, всегда одни и те же, о достоинствах его жены, Клавдии Пульхры, или о его преторстве в Иудее, чем погружался в свое одиночество и тревоги, его сопровождающие. Впрочем, если я засну, Марк разбудит меня, когда вернется.

Усталость взяла верх: я заснул. И мне приснился сон. Мне приснилось, что Арминий, одетый парфянским лучником, завел нас в Кавдинское ущелье! Не нужны ни сонник, ни помощь авгура, чтобы разъяснить мой кошмар. Даже во сне не оставляют меня плохие предчувствия.

Марк вернулся, как мне показалось, полупьяный. Он говорил сам с собой. Спасибо ему, он меня разбудил!

Нет, если Марк и был пьян, то, во всяком случае, не от вина. Его пьянил гнев. Он хотел разделить его со мною — шумно, экспансивно и картинно.

— Я не могу в это поверить, Кай! Я не могу в это поверить! Знаешь, что вырвалось у Публия Квинтилия Вара во время разговора? Что он знал, что Арминий нас предаст! Его предупредили, ты слышишь! И он ничего не предпринял!

Марк изверг руладу ругательств, ставивших под сомнение мужские достоинства Вара, верность Клавдии Пульхры и законность их потомства. Я сел. Я не мог в это поверить.

— Кто же его предупредил, Марк?

— Сегест, тесть Арминия! Они ненавидят друг друга! Гудрун, дочь Сегеста, сбежала с Арминием, хотя была обещана другому военачальнику. Ее отец был вынужден вернуть жениху полученные вперед деньги. Представляешь, как он любит Германа! Когда Арминий начал будоражить племена по своем возвращении из Рима, где он командовал корпусом германских вспомогательных войск, Сегест разыскал Квинтилия и рассказал ему о том, что замышляет его зять.

— Что же ответил Вар?

— Что Арминий — римский гражданин, что он вскормлен молоком Волчицы, что он один из наших наиболее блистательных трибунов, в общем, глупости в этом роде. И когда Сегест вернулся к этой теме еще раз, Вар его оборвал, сказав, что, если тот не в состоянии блюсти добродетель своей дочери, Рим здесь помочь не может и что не пристало пропретору разбирать семейные дрязги. Он добавил, что Арминий может одарить Гудрун красивыми детьми и что он желает им всяческого процветания. Это было вечером, во время большого пира, ты помнишь… Почти такого же роскошного, как ужин у Мецената! А на другой день, пока мы отсыпались, Арминий и его вспомогательные войска перешли Рейн.