Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Я должен был встать на защиту Понтии, громко выразить негодование, поклясться, что она неповинна в проступках, в коих Лукан дерзает ее обвинять. Я был уверен, что все эти преступления, в которых иудеи обвиняли учеников Христа, были плодом их гнусных измышлений. Но кто бы мне поверил?

Я не стал защищать Понтию. Я боялся, что моя дочь в самом деле была посвящена в мистерии Христа. И понимал, что в таком случае его последователи находились в противоречии с римскими законами, даже если у них никогда не было человеческих жертвоприношений и кровавых пиршеств.

Теперь-то я догадался о причине странного молчания Флавия и Прокулы. Пятнадцать лет! Пятнадцать лет они скрывали от меня тайну, которая помогала им жить!

Я вернулся к себе. Я не задавал никаких вопросов, больше боясь ответов, чем их недоуменного молчания. Я был потрясен, устрашен, одинок. Но я хранил молчание. Галилеянин похитил у меня Понтию. И это было справедливо.

Так прошла неделя. Я сослался на приступ болотной лихорадки, от которой страдают многие римляне, чтобы не появляться в Палатине. Я не хотел встречаться с насмешливой улыбкой моего зятя.

Я был близок к тому, чтобы оставить ему мою дочь, как некогда позволил ему бичевать Иисуса.

Стоит ли писать эти воспоминания, если никто никогда их не прочтет? Хватит ли у меня сил поведать о несчастье, которое обрушилось на меня в ноябрьские иды?

Я знал, что оно неотвратимо, я его ожидал, но я не представлял себе, что оно может оказаться настолько ужасным.

Я больше не виделся с Понтией и не спросил у нее, правда ли, что она христианка. Я не задавал вопросов Прокуле и Флавию. Я сказался больным, отвращение к себе и тоска доставляли мне физические страдания.

Дочь не искала встречи со мной. Зато Флавий возвратился ко мне: он больше не мог оставаться у Лукана. Он спросил, найдется ли у меня для него какая-нибудь работа, в Риме или в одном из моих загородных имений. Бездействие было ему в тягость. Я даже не стал спрашивать, не хочет ли он, после стольких лет жизни на чужбине, вернуться в Галлию, потому что, реши он уехать, без него мне было бы совсем одиноко. Но он и не хотел покидать Италию, ведь его сын, Антиох, служил в Иллирии. Я предложил ему работать у меня привратником. Не имея клиентов, которые осаждали мой дом с утренней зари, и зная, что Авентин — тихий квартал, я был уверен, что Флавию не придется сгорать на работе.

Одно время я намеревался попросить у Клавдия откомандировать меня в Британию, которую завоевывал Авл Плавт. Но я был слишком стар, чтобы вести лагерную жизнь, слишком стар, чтобы сражаться с варварами в их туманных странах. Во время Галльской войны божественный Юлий высадился в Британии, но ему удалось умиротворить лишь Лондинию. Плавт, который овладел почти всем островом, заслуживал больших почестей, чем ему определил Сенат. Я был тому свидетелем.

Тит Цецилий получил место командующего при Авле Плавте. Целый год он провел вдали от Рима в сражениях с бригантами. Я уповал на то, что какой-нибудь кельтский меч освободит нас от него… Или, если Фортуне все же будет угодно, чтобы он вернулся, он забудет об угрозах, которые извергал. Впрочем, с течением времени они представлялись мне все менее страшными. В Риме начинали поговаривать, что Помпония Грецина, супруга Плавта, была христианкой. Кто осмелится подозревать жену победоносного императора в принадлежности к секте, которая строит заговоры против государства? Помпония была в высшей степени добродетельной женщиной. В конце концов я убедил себя, что ее неприкосновенность и репутация гарантируют то же самое и моей дочери.

В честь возвращения Лукана, который по обыкновению вернулся со славой, Понтия пожелала устроить празднество. После года разлуки она ожидала эту скотину с большей любовью и верностью, чем Пенелопа Одиссея… В атриуме, где они принимали гостей, дочь и зять, оба еще молодые и красивые, представляли собой образ единой и любящей четы. Меня нельзя было одурачить этой комедией, но я ничего не мог с этим поделать.

Понтия была одета в платье огненного цвета, которое было ей так к лицу; свет факелов зажигал холодные отблески на копне ее темных волос, а роскошные драгоценности сверкали на матовой коже.

Мы с дочерью больше не возобновляли разговор о разводе, и воспоминание о той полуторалетней давности беседе вызывало у нас обоих чувство неловкости и смущения. Но это была не единственная болезненная точка в наших отношениях с Понтией. С того времени, как я узнал, что моя дочь является ученицей Иисуса бар Иосифа, тень Галилеянина стала посещать меня все чаще. Мне хотелось набраться достаточно мужества, чтобы расспросить Понтию, рассказать ей о том мучительном разговоре, что был у меня с плотником из Назарета, которого она приняла за бога; больше всего я хотел поведать ей о смятении, которое посеял в моей душе этот человек. Но я не осмеливался. Мне приходилось задаваться вопросом, как судит моя дочь обо мне, ее отце, который позволил отправить на смерть праведника, которого она почитала как бога.

Осуждала ли меня Понтия? В ее глазах, как в глазах Прокулы и Флавия, я читал грусть, сожаление, но никак не укор или приговор. Мне вспоминается невыразимое сострадание, которое засвидетельствовал по отношению ко мне Галилеянин в тягостные для него часы; близкие реагировали схожим образом. Они не порицали меня: они ограничивались тем, что выражали сожаление… Да, я в этом не сомневался: они сделали выбор между Иисусом бар Иосифом и мной, и выбрали его. Я подозревал, что они сожалели обо мне главным образом потому, что я не мог сделать то же самое. Я положил на чашу весов его жизнь против их жизни; я был уверен, что поступил правильно. Но те, кого я так хотел охранить, не поняли моей слабости.

Это был чудесный вечер. Понтия замечательно все устроила. Мне определили место возле Авла Понтия, которого я мало знал прежде и которого нашел очень приятным человеком. Он без прикрас рассказал мне о британской кампании, расписывая ее важнейшие подробности и анекдотические случаи, а я, к собственному удивлению, впервые в своей жизни поведал едва знакомому собеседнику о Тевтобурге. И тут поднялся Лукан.

Зять много пил, но — то ли под воздействием вина, то ли от искренней радости, что вернулся, — на этот раз он избавился от своей обычной маски холодности и спеси. Я заметил, что рука его немного дрожала, когда он поднимал свою чашу, призывая Марса и Фортуну Рима, но это было единственным признаком, по которому можно было догадаться, сколько он выпил. Тит Цецилий сначала провозглашал обычные здравицы в честь Кесаря и Города. Затем неожиданно повернулся к Понтии, которая сидела напротив него, и, поднимая свою чашу, воскликнул: