Геннадий Прашкевич - Крестовые походы

Нежный, ещё раз затеем игру. Птицы

распелись в саду поутру. Но часовой

уже дует в трубу.

Боже, как быстро приходит рассвет!

Дышит возлюбленный рядом со мной.

В этом дыханье, в прохладе ночной словно

бы нежный я выпила зной.

Боже, как быстро приходит рассвет!

Дама прельстительна и весела и красотой

многим людям мила. Сердце она лишь любви

отдала.

Боже, как быстро приходит рассвет!

"...сделал шаг, и ещё шаг.

Он никак не мог понять, действительно ли где-то вдалеке, может, в деревне, поют альбу, песнь утреннюю, или только так кажется?

Внезапная острая боль отдавала под ключицу, томила сердце, выламывала суставы, но Ганелон чувствовал — сегодня болезнь не сможет победить. Сегодня болезнь не отнимет у него разума, не затмит глаза серыми мухами, не бросит в корчах на землю. Он научился чувствовать такое, почти год проведя год в тесной келье Дома бессребреников под неустанным наблюдением и попечением святого отца Фомы, опытного лекаря, весьма сведущего в болезнях.

Брат Одо!

Молюсь неустанно за тебя, брат Одо. В рай ты введён, верую.

Ганелон остановился.

Клуатр, внутренний дворик, в Доме бессребреников был мал и тесен. Со всех сторон нависала над ним деревянная простая галерея. На узких клумбах неярко цвели кусты чайных роз.

Ганелон уже трижды обошёл клуатр.

Он уже трижды повторил про себя святой Розарий — и крестное знаменье, и «Отче наш», и «Радуйся, Мария», и «Слава Отцу», и «О, Мария, без первородного греха зачатая», и «О, Иисусе», и ещё трижды повторил «Отче наш», а потом «Верую».

В очередной раз обойдя клуатр, Ганелон остановился.

За настежь раскрытыми воротами Дома бессребреников лежало голое поле, за ним угадывалась невидимая река.

Поёт кто-то альбу или дальний голос на самом деле звучит только в нём, внутри, как звучали, теснились в нём во время долгой его болезни самые разные голоса? Верить собственному слуху или молиться?

В душе Ганелон торжествовал. Его давний обет был выполнен. Его сестра по крови Амансульта ушла, раскаявшись. Душа несчастной Амансульты спасена. И это он, Ганелон, спас её душу.

Пусть цепи тяжкие, железные, пусть одеяния позорящие, пусть столб деревянный, пропитанный смолой, но обёрнутый сырой соломой, пусть вопящая чернь, прихотливо и жадно запрудившая площадь — зато душа Амансульты спасена, она вырвана из рук дьявола.

А огонь костра...

Неужели из опасения кратковременного пламени, в котором погибают столь немногие, предоставить всех грешников вечному огню геенны огненной?

Отцы церкви правы: страдания очищают.

Пытка водой.

Пытка верёвками.

Очищающая пытка.

Твои близкие, сестра, сожжены, сказал себе Ганелон. Он привык разговаривать сам с собой. Твои близкие, сестра, сожжены, а те, которые спаслись, рассеяны по миру и лишены всех прав и имущества. Их водили по площадям в одеждах бесчестия, расписанных чёрными крестами, их заставляли много раз каяться в своей вине, зато твоя душа спасена, сестра.

Сырой каменный мешок.

Тяжёлая плеть с узлами, пыточные машины. Серая пыль, серая паутина, писк мышей.

Сладкий запах горелого мяса. До бела раскалённые щипцы. Острые шилья и крапивные верёвки. Наконец, зевающий писец, скучно окунающий перо в мелкую заиленную чернильницу.

Железная чашка на трёх ногах, похожая на мёртвого паука. Сыромятные ошейники, кожаные ремни. Ржавые цепи, кольца в стене. Рожок для вливания в горло кипящего масла.

И — раскаянье.

Абсолютное раскаянье и признанье. Абсолютное признанье всех возможных своих вин. Только так можно вырвать из рук дьявола несчастную заблудшую человеческую душу, рабу дьявольскую превратить в божью.

Душу твою я спас.

Я помогал тебе, Амансульта, перивлепт, уговорами, смягчал ужасную пытку добрыми увещеваниями, смиренно укорял за молчание, от всей души утешал в близком очищающем страдании, готовил тебя вместе с другими святыми братьями к сожжению и даже сам подкидывал в костёр хворост — спасал!

Ганелон перевёл дыхание.

Год.

Прошёл год.

С того дня, как на костре сожгли Амансульту, прошёл год.

Но, наверное, даже десять лет, если бы они уже прошли, не погасили воспоминаний.

Выжженный Барре, сладко пахнущий дымом и трупами... Убитые в овсах, на дорогах, в переулках, в собственных дворах... Нагой мёртвый монах Викентий, повешенный конниками благородного мессира Симона де Монфора в монастырском саду на толстом суку старой груши...

Торжество святой веры.

Дело святой веры восторжествовало, сестра. Дело святой веры не могло не восторжествовать, ибо угодно Богу.

Граф Раймонд Тулузский, грязный отступник, мерзкий покровитель еретиков, убоясь гнева Божия, сам в смирении и раскаянье явился на место убиения святого отца Валезия.

В окружении святых епископов и при большом стечении народа папский легат накинул на шею кающегося графа епитрахиль и ввёл его, как бы на поводу, в собор, тогда как присутствующие, все, кто как мог, хлестали прутьями по обнажённой спине раскаявшегося еретика.

Празднуй торжество, Ганелон!

Вот, страдая, спрашиваем: «Господи, за что?» Не лучше ли о том спросить радуясь?

Замки многих богохульников и еретиков напрочь срыты с лица земли или сожжены, земли богохульников и еретиков розданы истинным христианам, отличившимся в деле веры.

Брат Одо...

Прихрамывая, сильно кося левым глазом, подбирая рукой полы волочащейся по земле рясы, Ганелон медленно ещё раз обошёл пристройку и молча остановился перед задней наружной стеной Дома бессребреников, украшенной каменным барельефом с поучительными сюжетами.

Страшный суд.

Жизнь предшествовавшая.

С волнением, всё более сильным, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в изображённых на барельефе каменных львов, в искусно выполненную каменную лозу, в купы крошечных каменных яблонь, богато увешаных ещё более крошечными каменными яблоками.

С волнением, всё более сильным, прислонясь к каменной колонне, странно, как некая карта, разрисованной налётом сухой плесени, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в искусные изображения крылатых зверей, неразумных дев, скромно долу опускающих взоры, дам, играющих на цитрах, наконец, в дьявольские, стремительно вытянутые фигурки бесов и, наконец, в самого дьявола, со знающим и хитрым видом взвешивающего на больших весах души несчастных грешников и явно плутующего, явно пальцем кривым оттягивающего незаметно вниз чашку весов, нагруженную грехами.