Валерий Полуйко - Ливонская война

Три ночи ждал так царь. Ждал и четвёртую… И вот в четвёртую-то ночь вдруг учинился во дворце великий сполошный шум. Царь посылает одного стражника проведать… Тот воротился и доносит царю, что по всему дворцу радостные вопли: «Царя убили! Царя убили!» Царь взял с собой стражу и поспешил в свою спальню. Тут и застал всех своих врагов, которые радостно потрясали мечами, а узревши живого царя, так и обмерли. Царь увидел на своём ложе окровавленный труп, облачённый в его царскую одежду, и заглянул ему в лицо и узнал своего слугу. Тут царь всё понял и казнил всех своих врагов.

— К чему ты сие рассказал? — допытливо и хмуро спросил Иван после долгого молчания.

— К тому, что другое уж всё высказал.

— А се пошто таил?

— Не таил…

— Пошто же ранее не рассказал?

— Ты ранее меня врагом своим не обзывал, — язвительно ответил Федька.

— Зело обидчив ты, Басман. Кто обидчив, тот изменчив! — тяжело проговорил Иван и перевёл взгляд на Грязного. Тот стоял перед ним восторженный и уже хмельной, в блудливых цыганских глазах его светилась детская, глуповатая радость, и весь он был как ребёнок, которому только что дали пряник или посулили забаву.

Ивана потешил глупый Васькин вид.

— Гляди ж ты!.. А говорят, в пустую башку и хмель не лезет!

— В пустую он токмо и лезет, — умильно пробормотал Васька.

— Ну а скажи мне, Васюшка, понравилась тебе сказка?

— Мудрёна больно! Мало я уразумел в ней чего…

— Слышишь, Федька?! — засмеялся Иван. — Се тебе награда за твою сказку. А чтоб больше глупых сказок не говорил, я тебя другой обучу. Будешь её моим боярам сказывать, коли они в добром веселье будут.

Иван вынес из спальни свиток и подал его Федьке:

— Чти!

Федька взял свиток, осторожно, даже со страхом развернул его, так же осторожно, запинаясь, стал читать неряшливую скоропись:

— Турецкий царь Махмет-салтан сам был философ мудрый по своим книгам, по турецким, а когда греческие книги прочёл и слово в слово по-турецки переписал, то великой мудрости прибыло у царя. И рек он сеитам своим, и пашам, и муллам, и обызам: «Пишется великая мудрость о благоверном царе Константине в философских книгах…»

Федька облизал высохшие от волнения губы, стрельнул глазами в Ивана:

— Он от отца своего на царстве своём остался млад, трёх лет от роду своего, — торопливо продолжил он, — и греки злоимством своим богатели от слёз и от крови рода человеческого, и праведный суд порушали, да неповинно осуждали за мзду. Вельможи царёвы до возраста царёва богатели от нечистого своего собрания. Стал царь в возрасте и почал трезвитися от юности своей, почал приходить к великой мудрости воинской и к прирождению своему царскому…

Федька перевёл дух, снова стрельнул в Ивана глазами, но уже посмелей и даже как бы понимающе.

— Подай ему вина, — приказал Иван Грязному.

Федька не осилил полного ковша, махнул остатки на пол, ещё старательней забубнил:

— И вельможи его, видя, что царь приходит к великой мудрости, рекли так: «Будет нам от него суетное житьё, а богатство наше будет с иными веселитися».

— Ишь, перепужались, окаянные! — сказал блаженно Грязной.

Федька запнулся, хмуро посмотрел на него.

— Видать, почуяли под задом жаровню, — добавил со смехом Грязной.

— Нравится тебе моя сказка, Василий?

— Как про тебя писано, государь, — сказал простодушно Грязной и доверчиво улыбнулся Ивану.

— Тыщу раз перечти, Басман, сказку сию, — сказал Иван. — Знай её, как молитву! Коли б я тебе ни наказал, по памяти повторить должен слово в слово!

Серебряный дождался сумерек и поехал на подворье князя Владимира Старицкого.

На подъезде к княжеской избе Серебряного встретили верховые казаки, учтиво попросили остановиться.

— К князю Володимеру — воевода князь Серебряный! — с достоинством сказал Серебряный и подал одному из казаков свой шестопёр. Казак принял шестопёр и, держа его в вытянутой руке, как факел, поскакал вперёд, чтоб известить князя.

У крыльца тот же казак с поклоном возвратил Серебряному шестопёр и почтительно сказал:

— Князь милости просит!

Такой приём понравился Серебряному, а то, что князь Владимир не заставил ждать и сразу позвал его, даже польстило ему: не всякий удостаивался такой чести у удельного князя.

В сенях Серебряного встретили княжеские воеводы, а сам князь встречал у дверей. Поприветствовал, справился о здоровье, просил садиться где удобно.

Серебряный сел, оглядел палату. Палата была богатая. Серебряный даже подивился, что князь и в походе живёт в роскоши. Кругом — ковры: на полу, по стенам; на лавках — парчовые полавочники… В святом углу — широкий резной киот, отделанный серебром, жемчугом и костью, в нём — иконы, блестевшие золотыми окладами; на стенах — дорогое оружие; вдоль стен — большие сундуки из чёрного дуба, окованные чеканным серебром, на сундуках — массивные серебряные шандалы с ярко горящими свечами; на столе — золочёные кубки и кувшины с вином.

В палате народу было немного: несколько воевод из свиты князя, его оружничий, два боярина, парившиеся в рысьих шубах возле печи, княжеский духовник Патрикий и князь Пронский. Присутствие в палате Пронского больше всего смутило Серебряного. Он даже растерялся поначалу, не зная, как и приступить к делу, когда сам Пронский, причастный ко всему, будет сидеть и слушать, что о нём будет говориться.

— По царскому приказу иль по своей воле явился ты к нам, воевода? — спросил князь Владимир, видя замешательство Серебряного, хотя и не должен был начинать разговор первым.

Серебряный в душе перекрестился на князя — за то, что тот пришёл к нему на помощь, пренебрёгши обычаем, и, разом успокоившись, ответил:

— Царь не приказывал мне, да коли мы станем ждать его приказов — худо нам будет!

Князь Владимир, да и все, кто был в палате, почуяли тонкое двусмыслие в ответе Серебряного: замерли чётки в руках Патрикия, сопнул недружелюбно Пронский…

— За самовольство також не милуют, — сказал князь Владимир.

— Самовольство самовольству рознь! — возразил Серебряный. — Ежели один самовольно порядку и ладу в деле добивается, а другой сие дело самовольно расстраивает — кому добром, кому худом воздать?

— За правое дело како не воздаётся — всё лише добро будет, — тихо, мягко и словно бы самому себе сказал Патрикий.

Все с согласием посмотрели на него, будто он и вправду высказал за каждого их мысль. Да только знал Серебряный, что никто ничего подобного не думал. Каждый из них побежал бы от худого воздаяния, за какое бы дело оно ни воздавалось — за правое иль неправое… Он хотел было возразить Патрикию, да раздумал: не мудрствовать пришёл он сюда.

— Во всяком деле ум нужен, — сказал он решительно. — Даже в правом!.. И мера. А что затеяли бояре и воеводы — неумно и неумеренно. Князь Пронский давно при полках и знает, какие невзгоды терпит войско через ту неумность и неумеренность.