Валерий Полуйко - Ливонская война

— Что же, бояре, каково слово ваше будет? — глухо выговаривает Иван и переводит взгляд на Мстиславского. — Воевать нам дальше Ливонию иль отступиться да и сидеть так, взаперти, в Кремле до скончания века?.. Без моря! Без доброй торговли!

Дрогнули глаза у Мстиславского, но не отвёл он их в сторону, выдержал взгляд Ивана и первым ответил ему:

— Каково нам, государь, чужую землю воевать, коли своей защитить не можем? Крымец терзает нас непрестанно, жжёт наши города, люд наш губит и полонит…

— Крымчак беду великую чинит земле нашей, — вставил Шереметев. — Его воевать надобно. Дикое поле под себя забрать… Земля там добрая и угожая, много её…

— Буде, через то, Шеремет, ты в крымскую сторону клонишь, — ехидно спросил Иван, — что уж заимел там поместья? Моим войском маетность свою защитить тщишься?

— Ведомо тебе, государь… — что-то вздумал ответить Шереметев, но Иван не дал ему.

— Ведомо мне, — перебил он его криком, — что городков вы там понаставили, вотчины разметнули!.. И ты — Мстиславский! И ты — Воротынский! Небось тоже станешь от Ливонии меня отговаривать? Поди, сгрёб больше всех в Диком поле?!

— Я — воевода, государь, — с достоинством ответил Воротынский. — Всё, что есть у меня в Диком поле, пожаловано тобой за мои труды ратные.

— Молчи, воевода, не оправдывай душу свою алчную! Ты своего нигде не упустишь… И братец твой — таковой же! О Руси так бы пеклись, как о богатстве своём!

— Мы все с тобой вместе печёмся о Руси, — сказал Мстиславский.

— Молчи, князь!.. Молчи, коль запамятовал ты те беды, что чинят Руси и литвины, и свеи, и ляхи… Ирик, король свейский, и Фридерик — дацкой, запрет положили плаванью нарвскому… Жигимонт також — Гданьску да прочим городам приморским заказал торговать с Нарвой. Ни от фрягов, ни от немцев не идут теперь к нам купцы… А которые и идут — свейские да ляцкие каперы [1] Капер — торговое морское судно, вооружённое и наносящее вред неприятелю с разрешения правительства, то есть морской партизан. ( Здесь и далее примечания автора ). нападают на них. Аглинцы Белым морем плывут, да путь тот несносный, много по нему не находишь. Теперь Рига и Колывань [2] Колывань — русское название Ревеля (ныне Таллин). снова всю торговлю у нас отнимут.

— Нам с заморцами торговать убыточно, — ввернул Шереметев.

— Правду речёт Шереметев, — поддержал его Салтыков. — Аглинцы в Новограде сукно торгуют: по четырнадцати рублёв с куска, а я, коли посольство у них правил, покупал таковой кусок по шести фунтов.

— Более не у кого взять нам то сукно, — мрачно сказал Иван. — Не у кого! Бухарцы везут к нам коренья и пряности, ногаи гонят лошадей… А нам пищали потребны и всякие иные припасы военные. Голаны и фряги бумагу везут — како ж нам без бумаги? Грамоте мы обучены изрядно…

Иван поднялся с лавки; ни на кого не глядя, прошёл к дальней стене, остановился перед ней — руки сзади сцеплены в напряженье и злобе…

«Твёрдо встали… И в силе своей, и в правоте переуверенные… Отцу моему руки вязали упорством и противлением, и на моих руках виснут…»

— Бояре!.. — Иван резко обернулся. — Я пришёл не молить вас… Я пришёл сказать вам, что мы обречём Русь, коли море ей не добудем!

— Коли б только Ливония, государь, путь нам к морю заграждала, — тихо, но твёрдо проговорил Мстиславский. — И Польша, и Литва, и свеи — все поперёк встают. Како нам разом супротив всех ополчаться?

— Вот ты теперь каковые речи речёшь?! — Иван оглядел Мстиславского тяжёлым взглядом. — И вы, поди, все мыслите тако ж?

— Мстиславский мудро речёт, — сказал Серебряный. — Несносно нам воевать противу всех.

— Ты что скажешь, воевода? — обратился Иван к Воротынскому.

— Бесславно воевать не привык, государь!

— Бесславно?! — взметнулся Иван. — А не вы ль, бояре, на мир стали с ливонцами, коли победа и слава была в наших руках? Не вы ль, с попом Сильвестришкой в сговоре, на мир сей склоняли меня? Не замирись мы тогда, вся Ермания уж была бы за православною верою.

— Король дацкой — Фридерик, государь, посредником был, — сказал Мстиславский. — Он тебе грамоты слал и послов своих… Он тебя к миру склонял.

— Фридерик лукавил с нами… Но и вы лукавили разом с ним. В угоду себе, бояре, вы преступили пред Богом!.. И пред отечеством нашим! Воля ваша, бояре, радеть за жир и живот свой и быть супротив меня или радеть за Русь-отчизну и быть заодно со мной. Но я — царь на Руси, — с остервенением и болью вышептал Иван. — И не быть мне у вас под руками!

Васька Грязной как ополоумевший влетел в думную палату — полураздетый, потный, со следами крови на плохо вымытых руках — и с налёту бухнулся на колени, нахально и восторженно рыща глазами по растерянным лицам бояр.

— Он сознался, государь!.. Сознался! — Васька рабски поклонился Ивану, стукнувшись лбом о пол.

Ужасом дохнуло на бояр от этой дикой восторженности Грязного, от его слов и от его рабского поклона. Они отпрянули к противоположной стене, сбились в кучу, словно это могло защитить их от той неожиданно нагрянувшей беды, что ворвалась вместе с Грязным.

— Наложи крест и ответствуй: кого назвал? — повелел сурово Иван.

— Крест кладу, государь… Бельского назвал!

Радость, злая и горделивая радость осветила Ивану лицо: должно быть, только сейчас, увидев напуганных и смятенных бояр, почувствовал он, что стал царём, — только сейчас, а не тогда, шестнадцать лет назад, когда дерзко надел на себя шапку Мономаха и повелел величать себя царём. Он вдруг опустился на колени подле Васьки и сдавленным от волнения голосом промолвил:

— Молись, Василий… Молись за тех, кто сам за себя не сможет уже помолиться. А я помолюсь за тех, кто, позабыв Бога, посылает на градские распутия шельмовать народ и супротив нас, царей, подбивать! Реку, яко богородица, шедшая по мукам: «Дабы ся не ражали» [3] «Дабы ся не ражали» — лучше бы они не родились. .

Последний хан Золотой Орды Ахмат приходил на Русь при деде Ивана — великом князе Иоанне Васильевиче. Встретили тогда хана воеводы московские на Угре-реке и не пустили дальше. Так и простоял он всё лето, не двигаясь с места, только похвалялся, подстрекаемый польским королём Казимиром: «Даст Бог зиму на вас: когда все реки станут, то много дорог будет на Русь».

А зима в тот год настала негаданно рано: с Дмитриева дня [4] Дмитриев день — 26 октября по старому стилю. ударили такие лютые морозы, что, по словам летописца, нельзя было смотреть. Татары ободрались за лето, были наги, босы, обещанная помощь от Казимира не пришла, а за Угрой в полной боевой готовности стояло сильное русское войско, и Ахмат, помня судьбу Мамая, только одну дорогу и выбрал — назад, в степь, где его и подстерёг давний враг — тюменский хан Ивак и собственноручно убил сонного, после чего отправил к великому князю своего посла — объявить, что его супостата больше нет.