Юрий Лубченков - Семилетняя война

— Вечно та же история. Тотлебен да Корф стращают, что нас же в Европе северными варварами звать будут, Фермор их в сём поддерживает; в результате русские солдатушки и кровь льют и голодные ходят, а прусские бауэры мошну набивают. Запрошлую неделю консилиум в главной квартире был…

— А кто нынче в ней состоит? — перебил Шатилов.

— Генерал-квартирмейстером [33] Должность, соответствующая начальнику генерального штаба. Штофельн, начальник артиллерии — Глебов, начальник инженеров — Муравьев, штаб-доктор — Кульман, главный провиантмейстер — Маслин. Да что в них толку при Ферморе! Крепка тюрьма огородою, а рать — воеводою. С Петром Семёнычем они вовсе по-другому толкуют.

— Что же он? Совсем занемог?

— Борется с недугом. То сдаст командование Фермору, то снова, чуть полегчает ему, в должность вступит, хоть иной раз и в великом жару… Так вот на консилиуме заслушаны были доклады товарищей твоих по провиантмейстерской части: офицеров Корсакова, Груздавцева и Бока. Всё то ж показали, что от тебя сейчас слышу, а толку чуть.

Они помолчали.

— О чём же ещё главная квартира суждение имела?

Ивонин оживился.

— Ещё о хлюсте этом, о Тотлебене. Уже его и Фермор не стал переваривать. И то сказать: в его отряде завелись многие женщины, тащат с собой разного скарбу. До того дошло, что некоторые офицеры в неприятельский лагерь на пароль ездили и там шнапс с зейдлицевскими молодчиками пили. Фермор назначил было заместо Тотлебена генерала Еропкина. Но разве этакого объедешь! Тотлебен в Петербург кляузу настрочил, и всё по-прежнему пошло.

Издали донеслась солдатская песня. Голоса звучали стройно, ладно.

— Славно поют, — промолвил Шатилов. — В одной тюрьме сидеть, в одном полку служить — споёшься.

Песня гремела:

Пенье неожиданно оборвалось, и чей-то тонкий голос надсадно зачастил:

— Это уж не иначе, как со столичным образованием, — засмеялся Ивонин. — Должно, служил допрежь в камердинерах. Пойдём-ка к ним, Алексей.

Когда они подходили к костру, вокруг которого сидели и стояли солдаты, тот же надсадный голос рассыпался быстрой скороговоркой:

— Тьфу! Уймись, дурень! — с сердцем сказал кто-то.

Вокруг засмеялись на разные лады.

— Ай да Емковой!

— Емковой! — приостановился Шатилов. — Это не тот, что у покойного Микулина служил?

— Тот самый. Сейчас он, в свой черёд, канониром при гаубице. Мужик — что золото. Да вот сам посмотришь. Емковой, поди-ка сюда! — крикнул он, выходя на свет.

Солдаты нестройно поздоровались: по тому, как многие из них заулыбались, Шатилов понял, что его друга здесь хорошо знают и любят.

— Чего изволите, вашбродь? — не спеша приблизился Емковой.

— Вот премьер-майор интересуется, как живётся тебе.

— Благодарствуем на этом. Только какое же солдатское житьё? Известно: под голову кулак, а под бока и так.

— Я Евграфа Семёныча знавал, — тихо проговорил Шатилов. — Не забыл, поди?

Емковой истово перекрестился.

— Царство ему небесное! Вовек не забуду. Голубиной души человек был, и антилерист знатный: он меня обучил бомбардирскому делу.

— Ты всё ещё в Углицком полку?

— Никак нет! Во втором Московском… Нас оттуда, почитай, с полсотни сюда переведено.

— Надоело тебе, небось, по чужой земле таскаться?

— А то… Сейчас, вашбродь, сенокосица. Стоги-то духовитые, тёплые. Как подумаешь, — эх, мать честная!

— Всё война, — сказал Ивонин.

Солдат покачал головой.

— Что же войну корить! Иной раз и за нож возьмёшься, коли разбойник нападёт. Война трудна, да победой красна.

У костра чей-то голос добавил:

— Особливо, ежели с прусачьем воевать доводится. Эти нас, как пауки, сосали.

— Лес сечь — не жалеть плеч, — отозвался другой.

— Слово-то какое! — восхищённо сказал Шатилов. — Прусачье! Кто это придумал?

— Промеж себя завсегда так его называем, — отозвался Емковой. — Касательно же войны, если дозволите наше простое солдатское слово молвить, то мы, значит, так судим: когда поля межуются, то по стародавнему обычаю парнишек на меже секут, чтобы помнили, значит, где межу проложили. Эвон и немчуру надобно, как границу сделают, накрепко высечь на ней. Дескать, мол, войной да огнём не шути.

— Правильно, Емковой, — серьёзно сказал Ивонин, — давно пора так-то. Ну, прощайте, братцы. Авось, мы ещё поучим немца. И не на границе, а в самом его дому.

— Каковы? — сказал Шатилов, когда они немного поотдалились. — Хоть война с прусачьем трудна, да победой красна. Вот он, наш солдат.

— Нет его лучше во всём свете, — тихо, даже как бы торжественно сказал Ивонин: — и храбр, и силён, и духом бодр… Одного только недостаёт.

— Чего же?

Ивонин с силой сказал:

— Достойного военачальника. Таких солдат не Фермор и даже не граф Салтыков вести должен.

— А кто? — горячим топотом сказал Алексей Никитич. — Есть ли такой?

— Сперва полагал я так о Захаре Чернышёве. Его в ноябре прошлого года из плена выменяли, и он себя очень похвально с той поры выказал. Однако вижу, и Чернышёв не тот. Армии новый Пётр нужен: кто бы всю силу её молодецкую в одно собрал да взорлил над Фридериками и Даунами… — Он вдруг осёкся и словно нехотя проговорил: — Может, и есть такой! С самого Кунерсдорфа присматриваюсь. Великих дарованиев человек. А выйдет ли что? Про то, кто ведает? И не спрашивай сейчас больше об этом.

Они долго шагали молча, и длинные их тени бежали рядом с ними, то отставая, то перегоняя их на капризных поворотах тропинки. Подул сильный ветер. Листва на деревьях шепталась чаще и беспокойней. С реки всё явственнее доносился плеск волн.

— К непогоде, верно, — сказал Шатилов. — Осень близится. Что ж в главной квартире? До конца года собираются марш-манёвры предпринимать? План-то есть у них?

— Какой же план! — со скукой возразил Ивонин. — Цесарцы всё так же от решительных действий уклоняются. Даун опять хочет нас в первый огонь втянуть, а сам отсидеться за нашей спиной. Но на сей раз мы уже научены. Пётр Семёныч хочет ограничиться операциями в Померании, имея целью взять Кольберг и укрепиться на Балтийском побережье. А вместе с тем, дабы показать всю ненадёжность положения Фридерика, совершить набег на Берлин. Для этой цели будет выделен особый отряд.