Юрий Лубченков - Семилетняя война

Румянцев расставался с Казанью, сдавая дела новому хозяину губернии — князю Сергею Дмитриевичу Голицыну, сыну одного из руководителей Верховного Тайного Совета. После воцарения Анны Ивановны он жил безвыездно в своём дворце в Архангельском, куда и держал сейчас путь Александр Иванович, уважив просьбу князя Сергея, и собираясь передать привет сына отцу. С собой к старому князю он взял только Петра, которому и рассказывает о князе Дмитрии Михайловиче, о его брате — фельдмаршале Михаиле Михайловиче — старшем:

— Как ты помнишь, не было у императора более страшного и несносного врага, чем король шведский Карл XII. Война наша со Швецией шла долгие годы. И вот в самом её начале, когда молодая русская армия ещё редко выигрывала сражения у шведов, Пётр Алексеевич послал князя Михаила Голицына отобрать у Карла одну из самых сильных крепостей, ту, которую он потом назовёт Шлиссельбург — ключ-город. Было это осенью 1702 года. Русская армия не смогла сразу взять крепость и начала осаду. Начались морозы, пошёл снег! Голицыну привезли приказ Петра: снять осаду и отступить, а он только-только всё приготовил к штурму. Тогда князь и говорит курьеру: скажи, мол, Петру Алексеевичу, что я теперь уже не в его власти, а принадлежу единому богу!

— Ну а дальше?

— Дальше... Был штурм. Голицын сам возглавил штурмовую колонну. Шведы пытались, очень пытались сопротивляться — им ещё было в диковинку, когда русские их били. Но всё же крепость пала. С тех пор — и навсегда — она русская.

— А государь? Не обиделся за эти слова?

— Может и обиделся, не знаю. Поначалу мог обидеться. Но Голицын ему подарок такой сделал... Так что князь был щедро пожалован.

— А князь Дмитрий Михайлович воевал?

— Князь Дмитрий Михайлович и так перед державой заслуг имеет предостаточно. И смотри — уже подъезжаем — язык там не распускай. Старый князь строг. Братья при нём без разрешения сидеть не смели. Понял?

— Понял.

— Молодец. Вон, смотри, уже и дворец Голицына.

Подъехавшую карету встретили проворные казачки, так что Румянцевы не успели и оглянуться, как оказалися пред строгими очами хозяина. Первые приветствия и поклоны нарушили немного холодную чинность, но лёгкая скованность у Румянцевых так и не прошла во весь разговор, весьма короткий.

— Куда путь держите, генерал?

— На Украину, Ваше сиятельство.

— Да, бывал... Изменилось там всё, поди. Многое в державе переменилось за последние-то годы... И тебя, вот, простили...

— И вас, глядишь, Ваше сиятельство.

— Не юродствуй! И не ври — кому врёшь-то? Не простят меня. Чувствую, скоро возьмутся за меня. И не так, как раньше. Да и не нуждаюсь я в прощении их. Нет моей вины перед совестью своей и державой! Сделал всё, что мог, хотя, может быть, надо было иначе немного. Но ведь хотел как лучше!

— Все хотят как лучше, Ваше сиятельство. По крайней мере на словах.

— Обиделся... За то, что одёрнул тебя за комплименты твои чересчур дипломатические. Или думаешь, почему спросил тебя о прощении? Так не обижайся. Верю я и знаю, что не изменился ты, иначе бы и на порог не пустил — мне тут весточку от Сергея уже передали — а потому спросил, чтобы и ты сам понял, почему так милостивы к тебе. Опору они, Бироны эти, Минихи, Остерманы и прочий сброд чужеземный, ищут в склоках своих в знати нашей, природной. Ибо поняли, что не опасна она им — Пётр-то Алексеевич-то насадил всё-таки, как и хотел, западные привычки своим ближним, ближним ко двору. Так что близ трона и будешь, мжуей, отечество любивших, искать — ан, глядишь, один-два... А ещё, мол, где? Нету! Как Диоген будешь ходить, а никого и не найдёшь. Поэтому и простил тебе старый грех, хоть и ругал ты немцев — что ты сможешь один? Да и смирился, они считают, ты уж.

— Так что же, Ваше сиятельство, и будет так? И делать ничего уж нельзя?

— Нам нельзя. Свой шанс мы упустили. Но Россия велика. Пётр-то император, только корочку сколол, а озеро-то глубоко! И что-то там делается! Должно деяться! Иначе во имя чего все муки русские, слёзы, кровь, пот наш? И напрасно тогда громил степняков Святослав, напрасно выводил Донской свой народ под татарскую конницу, напрасно сдавали последнее в казну Минина! Святослав говорил, что мёртвые сраму не имут. Это, когда они сделали всё, что было в их силах и даже больше. А когда покорно подставляли шею под ярмо — тогда имут. И грех их перейдёт на детей их, и дети их, рабы, — будут проклинать их!

Князь откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Помолчал, и, не отворяя век, добавил:

— Запомни это, юноша! Тебе жить ещё долго — значит и дел за тобой много. Человек делами своими красен. Делами, на пользу отчизне своей. Ибо что мы оставляем, покидая этот мир? Голыми мы родились — голыми мы и уйдём. От нас остаётся память. Худая ли, добрая, но только она. Идущие после нас оценят деяния наши. Сквозь все лжи истина пробьётся! Не может не пробиться, ибо без неё — не жизнь. И тогда суд людской на весах совести замерит свершения наши. И либо проклянёт, либо забудет, либо восславит. Живи так, чтобы, умирая, быть уверенным в этом суде.

И после паузы:

— Ступайте. Устал я. Моя хозяйка вас чаем напоит. Прощайте!

Румянцевы поцеловали сухую руку Голицына, без движения лежавшую на подлокотнике, и тихо вышли из кабинета.

В гостиной уже хлопотала хозяйка, как назвал её старый князь, — маленькая княжна Екатерина, дочь фельдмаршала Михаила Михайловича, племянница хозяина. Она пыталась как-то оживить разговор, рассказывая обо всём, что ей, ребёнку, казалось смешным и интересным, но гости задумчиво молчали, отвечая как-то довольно сухо. В карете разговор тоже не завязался. Отец всё повторял слова старого князя про себя. Этим же занимался и сын. Только иногда перед его глазами вместо безжизненно лежавшей руки Голицына вставали глаза его племянницы и её ласковая полуулыбка. И как он не тряс голову, эта картина преследовала долго, правда, постепенно делаясь всё более и более блёклой, пока не стёрлась совсем. Это старость помнит долго. Юность ещё забывчива.

Вскоре Дмитрий Голицын по приказу Анны был ложно обвинён и заточен в Шлиссельбург, взятый штурмом его братом во благо России и во славу её! Он умер в камере через три месяца.

Румянцевы узнали об этом только по прошествии дол-того времени. По приезде в Малороссию Александр Иванович отправился в Глухов, где располагалась главная квартира армии, участвовавшей не всегда успешно в очередной русско-турецкой войне под командованием Миниха, незадолго до этого получившего фельдмаршальский жезл. Миних был в России со времени Петра I. Император, охотно привлекающий иностранцев, вытащил из Европейского небытия эту своеобычную фигуру — как, впрочем, и все заморские авантюристы, ловящие в России фортуну за хвост. Начав в 16 лет службу во французской армии, он потом перешёл в гессен-дармштадтский корпус, потом — гессен-кассельский, потом — к Августу II, саксонскому курфюрсту и польскому королю, потом долго колебался между Петром I и Карлом XII, но смерть последнего бросила его в объятия России. Ныне он был Российским главнокомандующим.