Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Если есть «тот свет»…

Если действительно существует «тот свет», она непременно встретится с Левой. Ведь браки совершаются в небесах… Или на небесах? Впрочем, какая разница? Но расторгаться там они не могут. Там души сольются, никакой плотской любви, никаких страстей… Наверное, там они с Левушкой сойдутся во всем…

А ведь совсем недавно Лёвушка лежал вот здесь, у двери, лежал пьяным до бесчувствия — и все из-за нее. Теперь вот она сама…

Иван, сын Алексея, пулей выскочил на лестничную площадку, убегая от своей сестры, горохом сверзся на один марш и замер, увидев сидящую внизу Катерину. На него налетела Ляля и тоже замерла, во все глаза глядя на тютю Катю, но тут же взвизгнула оглушительно и страшно и кинулась наверх с криком:

— Ма-а-ма-ааа!

Захлопали двери, послышались несколько грузноватые шаги Маши. А вот и она сама перебирает ногами ступени, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем. Остановилась, присела, тяжело дыша, рядом с Катериной на корточки, спросила, глядя на нее со страхом:

— Что, что с тобой, Катюша?

Катерина молча посмотрела на нее пустыми глазами, протянула руку и разжала кулак. В кулаке оказалась смятая узкая полоска серой бумаги. Маша осторожно, точно паука, извлекла полоску из рук своей золовки, слегка разгладила бумагу на колене, прочла полуслепой текст стандартного бланка справки, выполненного на пишущей машинке. В справке говорилось о кончине Льва Петровича Задонова, 1890 года рождения. В графах «причина смерти», «место» и «дата» стояли прочерки. Внизу неразборчивая закорючка начальника следственного изолятора.

— Маме… маме не говори, — прошептала Маша первое, что пришло ей в голову. И только потом уж детям, застывшим чуть выше с открытыми ртами: — Идите! Идите ради бога в комнаты. И бабушке ни слова.

— А что, что случилось? — заплакала Ляля, но Маша лишь отмахнулась от нее рукой.

Дети тихо попятились и замерли где-то наверху. Маша помогла Катерине встать на ноги, поддерживала ее, пока они поднимались по лестнице, проводила в спальню, раздела, уложила в постель.

— Ты поплачь, Катюша, поплачь, — шептала Маша, со страхом глядя на окоченевшее и почерневшее в горе лицо золовки. — Поплачь: легче будет. — И, упав ей на грудь, сама разрыдалась, но молча, давясь слезами и удерживаемым криком.

Но глаза Катерины были сухи, лицо неподвижно. Гладя машинально плечи Маши, она думала, что вот Маша — странное существо: всю жизнь только дом и дети, только муж и его дело, а сама о себе не думает, сама как бы и не в счет. А ведь она хорошо образована, начитана, знает языки, то есть могла бы как-то себя проявить не только в семье. Неужели и в таком случае может быть счастье? А если бы она узнала, что Алексей ей изменял? И с кем? С Катериной. Как бы она поступила? Наверное, смирилась бы и с этим. Бедная Маша…

На втором этаже в доме Задоновых с этих пор поселилась траурная тишина и ожидание чего-то еще более страшного. Лишь Клавдия Сергеевна, чудом пережившая инсульт, который превратил ее в полуживой труп, ничего не знала о случившемся. В последние месяцы она сильно сдала, почти совсем ослепла, с трудом передвигалась по комнате и почти из нее не выходила. Время от времени она звала кого-нибудь, чаще всего Машу, и почти исключительно затем, чтобы потребовать поесть: есть она стала жадно и помногу, совершенно потеряв чувство сытости. Ей казалось, что ее специально морят голодом, что все ждут ее смерти, она стала сварлива и слезлива — и все это ложилось на Машины плечи. Сыновья Клавдию Сергеевну почти не интересовали, внуки Алексея раздражали своей непоседливостью. Но случалось, она вдруг желала видеть то кого-то из сыновей, то из детей Льва или Алексея. И часто именно тогда, когда требуемого члена семьи не оказывалось дома, что давало ей повод для новых жалоб и упреков.

Клавдии Сергеевне ничего не сказали о смерти старшего сына, и она тихо угасала в неведении, целиком погрузившись в свои болячки и сиюминутные желания. Она походила на большого старого ребенка, капризного и нетерпеливого, еще не знающего мир и не желающего знать. И к ней относились как к ребенку, иногда даже покрикивали на нее, когда она особенно становилась несносной, и даже внуки Иван и Ляля, которым, правда, запретили без нужды заходить в бабушкину комнату, где все было неряшливо и дурно пахло, несмотря на старания Маши.

Алексей Петрович тот день, когда Катерина принесла в дом известие о смерти брата Левы, провел в Союзе писателей Москвы, в Правление которого его недавно избрали, определив заведовать секцией «большой прозы», то есть романов и прочих эпических произведений. К концу 37-го года в Правлении произошли перемены: многих из тех, кто занимал в нем ведущие позиции, вычистили в результате бурной кампании разборок предыдущей деятельности и творчества, и оказалось, что большинство из разбираемых имели в своей деятельности существенные отклонения от линии партии и указаний товарища Сталина на коммунистическое и патриотическое воспитание народа, в особенности молодежи. Эти люди, как выяснилось, стояли не на тех позициях, отражали не столько реальность борьбы за построение нового общества, сколько интересы отдельных групп и течений, так или иначе связанных с троцкизмом и мелкобуржуазной идеологией. В результате в Правление пришли новые люди. В их числе и Алексей Задонов.

Алексею Петровичу этот стремительный взлет к вершинам писательской командной иерархии был совершенно не по душе, поскольку отнимал у него творческое время и некоторую свободу, но и отказываться он не мог — из чувства самосохранения, хотя этот взлет не давал никаких гарантий, что на вершине он удержится и не свалится оттуда в пропасть. Как раз во второй половине этого дня состоялось первое заседание секции романистов, а до этого каждый член этой секции должен был изучить ряд публикаций в журналах и книгах и высказать свою точку зрения, исходя из новых реалий и требований.

Заседание секции было бурным, оно свелось к повальной критике почти всего, что было опубликовано, ибо в каждом произведении чего-то не хватало, чего-то было лишку, что-то было не так. Переругались до хрипоты. Вчерашние гонители национальных ценностей и самобытности подверглись ожесточенным нападкам гонимых ими носителей этих ценностий и самобытности. Те, в свою очередь, мстили им за свой страх, за то, что вчерашние гонители вводили их в заблуждение своими теоретическими выводами, оказавшимися на практике троцкистскими вывертами. Но были и такие, кто пытался защищаться, ссылаясь на марксизм-ленинизм, братство народов и интернационализм.

— Я не вижу своей вины в том, что проповедовал мировую революцию! — кричал бывший рапповец Григорий Крымский, тыча пальцем в сторону Алексея Петровича, точно он один был виноват, что роман Крымского о борьбе с пережитками прошлого подвергся особенно бурной критике в печати. — Сегодня поднимают на щит «Петра Первого» Алексея Толстого, — захлебывался слюной Крымский. — Превозносят до небес опусы про царских генералов и адмиралов, которые были верными слугами царю и раздавали зуботычины своим солдатам и матросам. Воспевать держиморд я не собираюсь! Увольте! Я не Пастернак, который разразился осанной адмиралу Ушакову. Подождите, он воспоет и генералиссимуса Суворова, который усмирял восстание Пугачева и громил поляков…