Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Но однажды, вдруг заговорив об отце, призналась:

— А может быть, оно и лучше, что рабочий: ответственности меньше и вообще… Ведь папа мой сидел… Ты не знал?

— Нет.

— Да, сидел. В тридцать шестом его обвинили во вредительстве и посадили в Кресты. А когда Ягоду арестовали, папу выпустили и назначили главным механиком завода. Квартиру новую дали. А потом ему сказали, — я слыхала, как папа говорил маме, — что его посадили за то, что он из купцов. То есть сам папа купцом не был, а его отец, мой дедушка, был купцом второй гильдии. А ведь до этого дедушка был крепостным крестьянином… Только ты об этом никому, пожалуйста, не говори.

— Ну что ты! Я же понимаю, — успокоил Василий Вику.

— Поэтому мне пришлось поступить на вечерний факультет: на дневной не приняли. Теперь, правда, можно перейти на дневной, но я уже привыкла. Да и библиотеку бросать не хочется.

— А комсомол? Как же тебя в комсомол приняли? — удивился Василий.

— Как только папу освободили, так меня и приняли… Ой, Васенька, ты не представляешь, что мы пережили за эти полгода, что папа сидел в Крестах! И мама, и брат, и его жена — всех выгнали с работы. Нас даже из Ленинграда хотели выселить, да не успели: папу освободили. Представляешь: четыре месяца жили только на мою зарплату? Кошмар! — Помолчала, робко тронула его за руку, спросила: — Ты меня не разлюбишь за это?

— За что?

— За то, что я… что у меня дедушка такой.

— А ты-то тут при чем, глупенькая? И разве любят и разлюбливают за то, какими были дедушки и бабушки?

— Случается, что и за это, — вздохнула Вика, и Василий догадался, что это она о первом муже.

— Мало ли что случается. Значит, не любил. Да и не те времена нынче, чтобы за социальное происхождение человека наказывать. Сам Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают.

— Сталин-то сказал, а на местах все делают по-своему, — уверенно заключила Вика. — У нас заведующую библиотекой выслали в Омск: из дворян оказалась.

— Так это она сама из дворян, а дети-то ее дворянами уже не считаются, дети уже советские.

— Дети титул по отцу получали, — засмеялась Вика. Качнула головой: — Все равно жалко.

Домой Василий вернулся затемно. Однако Витюшка не спал, ждал отца с ягодами из леса. Что отец уехал в лес по грибы и ягоды, Витюшке не очень понятно. Понятно, когда из магазина, куда он почти каждый день ходит с матерью. Он считает, что все, что можно есть, из магазина. И ягоды тоже, хотя он их ни разу там не видел.

— Газин агагу! — «Агагу» — это ягоды. Для Витюшки все, что ему нравится, «агагу».

Василий переступает порог своей комнаты и видит: Витюшка стоит возле стола и смотрит на него с робким ожиданием. Он не кидается к нему, ничего не просит, он ждет. Василий подзывает его к себе, открывает крышку бидона, вынимает ветку, усыпанную сизыми ягодами. На! Глаза у сына становятся большими, он радостно смеется, берет ветку и осторожно несет ее матери.

— Ма, агагу!

— Спасибо, сынок, хоть ты о матери заботишься, — говорит Мария, принимая ветку, и обиженно поджимает губы. При этом лицо ее становится каким-то деревянным, в черных бусинах глаз исчезает всякая мысль.

Василий знает, почему: она убеждена, что он должен был приехать раньше. Но он, не оправдывается, ведет себя так, будто ничего не случилось, будто он приехал вовремя, и Мария на него не дуется. В нем, Василии, все еще держится тепло Викиных губ, запах ее волос, звучит ее голос. Чтобы это не исчезло вдруг, надо поменьше обращать внимание на Мариины причуды.

Витюшка снова подходит к отцу и смотрит на него осуждающе: чутко улавливая настроение матери, он всегда на ее стороне.

— Держи, — говорит Василий, отводя глаза, и отдает сыну бидон. — Это все тебе и маме.

Витюшка тащит бидон к матери, и они вдвоем начинают вынимать из него ветки и раскладывать на столе. Василий, переодеваясь в домашнее, слышит, как сын тихонько и восхищенно повторяет понравившееся ему слово: «Агагу!», хотя, если захочет, может выговорить и «ягоды», и «магазин».

«Ну, куда я от него? — с тоскою думает Василий. — Здесь у меня уже что-то есть, а там то ли будет, то ли нет. Разрушить легко, а построить новое, да еще на несчастье других…»

Он хмурится, идет на кухню умываться, но в душе у него все поет, и он с наслаждением вспоминает минувший день, Вику, ее слова, свои ощущения…

7 ноября утром Василий встал раньше обычного, побрился, умылся, позавтракал и стал собираться на демонстрацию.

— Может, не пойдешь? — не слишком уверенно говорит Мария, глядя, как Василий повязывает галстук, стоя перед зеркалом. — Смотри, какая отвратительная погода…

Действительно: за окном ветер безжалостно треплет обнаженные деревья, закручивает штопором белые космы снега, кидает их в окно, громыхает жестью на крыше, воет в трубе печки-голландки.

Но Василий на робкий вопрос Марии лишь пожимает плечами: о чем спрашивать, если не идти никак нельзя? Между тем и он и Мария знают, что можно и не идти: о том, что у него не все ладно с легкими, известно начальству, поэтому оно, это начальство, не осудит его и не станет песочить на «треугольнике» и собрании коллектива, если он не пойдет на демонстрацию. Но для Василия важна не демонстрация, а то, что он сегодня вновь встретится с Викой. Они давно не виделись, почитай, недели две, лишь пару телефонных коротких разговоров, а это так мало, почти ничего. Он извелся, готов лететь к ней хоть сейчас, поджидать у дома, и никакие демонстрации ему не нужны.

Но Вика не может не идти на демонстрацию, и не только потому, что комсомолка, а потому, что сама считает обязательным для себя участие во всем, что касается комсомола, страны, своего коллектива. Поэтому и Василию приходится идти на демонстрацию тоже. А вот когда она закончится, они встретятся и проведут вместе часа два-три. Оправдывая эти часы, он может сказать Марии, что был с друзьями, — и это вполне веская причина для того, чтобы вернуться домой попозже: для Марии рабочий коллектив — тоже не пустой звук.

На Василии все тот же костюм, который он сшил по случаю премии за рацпредложение еще на Путиловском, но поскольку надевает он его лишь по большим праздникам, то костюм смотрится, как новый. Правда, он стал несколько просторен для Василия, но если одеть под пиджак теплую безрукавку, то всё приходит в норму.

— Тебя когда ждать? — спрашивает Мария, снимая соринку с коричневого пальто Василия.

В ответ он опять пожимает плечами, но на этот раз находит нужным пояснить:

— Все зависит от того, сколько народу придет на демонстрацию и в какой колонне пойдет наш завод. Я слышал, что среди районов наш район лишь на пятом месте, так что сама знаешь: пока подойдет наша очередь, пока пройдем Дворцовую площадь… Опять же, трамваи не ходят…