Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— А я думаю, что товарищ главностреляющий очень даже может выбить из ста сто десять, — сладеньким голоском Калинина снова вступал Зускин, любовно оглаживая несуществующую козлиную бородку. — Ибо нашему человеку любое достижение по плечу, а море по колено.

Тут же Михоэлс надувался, выпячивал мнимый живот, щурил глаза, и все узнавали в изображаемом Хрущева. А еще кудахчущий голос, торопливый, сбивающийся на визг:

— Я сам, товарищи, имел щастье побачить, як всеми нами коханый товарищ главностреляющий выбив из ста аж целых двисти пьятьдесят. Як говорять на Украйне: «Хто стриляе з вичора, той з утречка ист халушки». Щоб мэни провалытися на цём мисти, таку вашу мать!

— Шо вы! Шо вы! Тут же ж под нами таки метро моего ж имени! Как можно говорить такое в моем присутствии! Как можно топать, если неизвестно, есть тут метро моего имени или нету! — голосом Кагановича возмущался Михоэлс. — Ведь таки можно уже и в сам деле провалиться! И очень даже запросто! И шо останется тоди вид моего… имени меня?

— Одын вот такой… етот… как ево?… дырк, — округлым движением показывал Зускин, копируя Микояна.

Хохотали до икоты. Смешно было не только то, кого и как передразнивали Михоэлс с Зускиным. Смешон был леденящий сердце восторг, который испытывали все от этой отчаянной смелости артистов. И от своей тоже.

А Михоэлса с Зускиным несло, как сухой лист осенним ветром. Склонность к фиглярству в них была сильнее инстинкта самосохранения, и они бы докатились до таких вершин, откуда только в пропасть. Но помешал Исаак Бабель.

Бабель пришел одним из последних. За стол еще не садились, толпились по-за стульями.

Михоэлс подскочил к Бабелю, завертелся фертом.

— Исаак! Мой бедный Исаак! Никак тебя застал муж, вернувшийся с водяного транспорта? На тебе все еще видны следы его дружески мокрых объятий. А эта пыль… Неужели ты вынес ее из-под кровати? И как же той карла умудрился вынуть тебя оттудова? Бедный таки Исаак! Позволь, я тебя немного почищу: неприлично являться перед избранным обществом в таком неутешном виде. — И пробегал чуткими пальцами по бортам и рукавам пиджака Бабеля и чуть не плакал от сострадания.

Писатель не остался в долгу:

— Ты опять, Соломон, поешь аллилую. Смотри, как бы не проаллилуился.

Это был явный намек на тесные связи Михоэлса с родственниками погибшей жены Сталина Надежды Аллилуевой. Намек был грубым и бестактным, общее веселье сразу точно подрубили под корень. Да и обычно неунывающий Бабель выглядел мрачным, явно не в духе текущего момента и почтенного собрания, его крупный утиный нос беспомощно жался к верхней губе.

На помощь Михоэлсу пришел Зускин:

— Исаак! Мы уже интересуемся знать, правду ли говорят, что в Одессе собираются поставить тебе прижизненный памятник из красного гранита? Или уже нет?

— Уже да, — буркнул Бабель, пожимая руки присутствующим и пробираясь к тому концу стола, где светился непрерывной улыбкой Ицек Фефер. — Только не из красного гранита, а из красной бронзы.

— Я слыхал, что уже таки верхом на лошади? И с шашкой? — не отставал Зускин.

— И с буденовскими усами, — вставил обиженный Михоэлс. Затем спросил с издевкой: — Исак, ты не помнишь, как таки звали твою лошадь, на которой ты рубал пшепшеков?

— Буцефал, — подсказал Зускин.

— А по-моему так Параська, — в тон мрачному Бабелю опроверг Михоэлс.

— Не обращай на них своего внимание, — хохотнул Ицек Фефер, обнимая Бабеля. — Им кто-то в борщ подлил касторки — вот их и несет сегодня против ветру…

Шутка Фефера разрядила атмосферу, снова раздался смех и радостные восклицания.

А Михоэлс с Зускиным уже переключились на режиссера Мейерхольда, только что появившегося в зале.

— Сева! Какими судьбами? — взвизгнул Зускин, с деланным испугом пятясь от режиссера. — Никак ты уже слез с театра своего имени?

— Там уже заместо меня будет стоять Иисус Христос. Или Дева Мария. Нынче уже такое время, что бедному еврею больше приходится не стоять, а сидеть, — мрачно пошутил Мейерхольд, пожимая руки.

— А я слыхал, что не Христос и не Мария, — подхватил Михоэлс. — Я слыхал, что Лео Авербах.

— И не один.

— А с кем же?

— Спина к спине с Сашкой Фадеевым. Авербах смотрит уперед, а Фадеев узад. Фадербах уже таки называется сия композиция. Скульптурный символ единства противоположностей.

Новый взрыв хохота. И кто-то сквозь хохот кричит визгливо:

— Друзья, вы забыли Ставского!

— Никого мы не забыли! — трагически заломил руки Михоэлс. — Ставский поставил ставку на ста…рублевую купюру, что ста…нет… то есть не ста-нет сталкиваться лбом со ста…вленниками…

— Друзья! Товарищи! Прошу к столу! — поспешил провозгласить виновник торжества, чувствуя, что актеры заигрались. — Нынче на нашей улице праздник! А все другие улицы пусть нам завидуют!

Бабель чуть склонился к уху Фефера, негромко произнес, но так, чтобы услыхали те, кто поближе:

— Вчера арестовали Кольцова.

Фефер, и без того болезненно бледный, побледнел еще больше и уставился на Бабеля.

— Не может того быть, — прошептал он, и радостная улыбка сошла с его лица.

— Увы, может.

— А как же?.. Ведь товарищ Ста… совсем недавно… и премия, и книжка… и Ежова, этого недоноска… а ведь Берия… — бормотал Фефер, беспомощно оглядывая стол.

В небольшом уютном зале установилась испуганная тишина. Все смотрели на Бабеля и Фефера, а вдоль стола пробегал торопливый шепоток:

— Арестовали Кольцова… Кольцова взяли…

— А Горожанин…

— Кстати, вы слыхали? — умер Мандельштам… где-то на Дальнем Востоке…

— Этот не наш. Туда и дорога…

— Все-таки еврей…

— Еврей и такие стихи — несовместны…

— Ежова…

— Берия…

— Ста…

— Не может быть…

Оказывается, гроза еще не миновала, а они-то думали… А эти идиоты Михоэлс с Зускиным накаркают не только на свою голову, но и на головы других. Нашли над кем издеваться. Кретины.

Переглядывались. Хмурились.

Уж если Кольцова, который был любимцем самого Хозяина… Чем не угодил? А может, и правда, что Сталин ведет дело к истреблению евреев? Ведь сколько уже погибло. От этого азиата можно ожидать всего. Так что же делать? Уйти или остаться? Не дай бог, спросят: «А ты почему смеялся? Ты почему не пресек? Не остановил? Не донес, наконец?»

Но уже нетерпеливо звякали то там, то тут ножи и вилки, застенчиво булькала водка, разливаемая по рюмкам: не пропадать же добру. Излишняя бледность покинула лицо Фефера, он криво ухмыльнулся, пожал плечами, заговорил:

— Друзья мои! Товарищи! Как сказал мудрец: все неожиданное — ожидаемо, все ожидаемое — неожиданно. Я ожидал книжку своих стихов еще в июле, а она неожиданно вышла лишь в декабре. Тот же мудрец сказал: каждому — по делам его. Что касается до нас, то наше дело правое, нам бояться нечего. И еще: если вино налито, оно должно быть выпито. Так давайте же выпьем за непреходящую мудрость наших далеких и великих предков, за то еще, чтоб мы всегда возвращались домой.