Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Да, — испуганно подтвердила Татьяна Валентиновна.

— Вот и прекрасно. Пойдемте, я вас провожу.

— Да нет, что вы…

— Идемте, идемте! — настаивал он, сам не зная, для чего ему нужно провожать эту скучную и сухую женщину, в чем он лишний раз убедился, читая ее письмо, полученное в Ереване. — Мне все равно по пути. Да и не спешу я никуда. Так, погулять вышел. Голова что-то разболелась, свежим воздухом подышать решил, — говорил он без умолку, по привычке привирая, все больше опасаясь, что женщина решительно откажет ему в возможности оттянуть время и, быть может, перебороть в себе желание напиться. В его ушах все еще звучал голос Ляли: «Просто мне тебя жалко». Следовательно, все в доме видят, что он спивается, исчезновение в доме водки — робкая попытка как-то остановить его на этом пути. Но нужна ли ему эта остановка? Зачем? Кому от этого станет лучше? При такой-то жизни, туды ее…

— Ну, хорошо, — смирилась Татьяна Валентиновна и решительно зашагала в сторону дома.

Она шла впереди, шла не оглядываясь, ведя Алексея Петровича проходными дворами, наискосок пересекая скверики. Здесь дворники не чистили, поэтому идти рядом по узким тропинкам, протоптанным в сугробах снега, было невозможно, и, чтобы разойтись со встречными, кому-то приходилось отступать в глубокий снег. Правда, таким образом тропинки постоянно расширялись, но прохожих в рабочий день мало, а снегопады во второй половине декабря случаются часто.

Вот и знакомый переулок. Алексей Петрович замедлил шаги, уверенный, что Татьяна Валентиновна остановится на углу и простится с ним, как это уже было однажды, но она остановилась только возле обшарпанной двери своего подъезда.

— Может, хотите чаю? — робко спросила она, поворачиваясь к Алексею Петровичу. — Холодно все-таки. Не правда ли? — и с напряженным ожиданием смотрела на него, слегка шевеля губами, точно подсказывая ответ вызванному к доске нерадивому ученику.

И тут в глазах Татьяны Валентиновны Алексей Петрович разглядел такую тоску, что у него сжалось сердце от жалости. Он увидел и морщинки под ее глазами, и серебристую прядь, выбившуюся из-под шерстяного платка. То ли раньше он не обратил внимания на эти признаки увядания, то ли она скрывала их под слоем крема и краски, а нынче почему-то этого не сделала.

— Чаю? Что ж, можно и чаю, — согласился Алексей Петрович и заметил, как спало напряжение с лица женщины и несколько разгладились морщины. Он вспомнил, что в ту далекую их — и тоже нечаянную — встречу, когда он провожал Татьяну Валентиновну домой, она показала ему окна своей квартиры на третьем этаже, но не пригласила к себе, сославшись на то, что выходит замуж. Он тогда не поверил ей и, судя по всему, был совершенно прав.

Они поднимались медленно: Татьяна Валентиновна чуть впереди, Алексей Петрович чуть сзади. Ступени были высокими, марши длинными, лестнице, казалось, не будет конца. Говорить было не о чем, да и практически невозможно: Алексей Петрович задыхаться начал уже со второго этажа. К тому же сама атмосфера лестничных маршей и площадок с выходящими на них молчаливыми дверьми давила на сознание, заставляя ноги ставить осторожно, не производя лишнего шума.

Наконец поднялись, остановились перед обитой коричневым дерматином дверью, со множеством кнопок с левого боку, с чернильными каракулями на узких полосках бумаги, кому сколько раз звонить.

Это была обычная московская коммуналка, с обычным общим коридором и обычными, выходящими в коридор дверями, с общим туалетом, с неистребимым запахом его, с общей кухней и ванной комнатой, в которой мало кто отваживался мыться.

Алексей Петрович вслед за Татьяной Валентиновной быстро прошел коридором до ее двери, она торопливо открыла дверь ключом и пропустила вперед Алексея Петровича, потом вошла сама и закрыла за собой дверь на задвижку. Тотчас же послышалось, как в коридоре открылась одна дверь, другая, прошлепали шаги и снова все стихло.

Они молча вслушивались в эти вполне определенные звуки, вызванные, скорее всего, чьим-то болезненным любопытством.

Раздевались в тесном закутке между шкафом и стеной, обозначающем прихожую. Алексей Петрович помог Татьяне Валентиновне снять зимнее пальто с потертым заячьим воротником. Под пальто оказалась толстая кофта домашней вязки, явно на два размера больше, узкая и длинная шерстяная юбка. Выпростав ноги из высоких бот с меховой опушкой, Татьяна Валентиновна выжидательно глянула на Алексея Петровича. Только после этого он начал раздеваться сам, затем, опять вслед за нею, прошел в комнату, тесно заставленную старомодной мебелью: резной шкаф, диван, стол со скульптурой Геракла внизу, разрывающего пасть льву, черное пианино фирмы Аполло с канделябрами, стеллаж с книгами.

За все это время они не произнесли ни слова, точно в другой комнате лежала больная мать Татьяны Валентиновны, хотя наверняка там никого не было, иначе бы его не пригласили на чай.

Квартира Татьяны Валентиновны состояла из двух крохотных комнатушек, каждая об одно окно, и лишь приглядевшись, Алексей Петрович догадался, что две комнаты получились из одной, перегороженной стенкой, и оттого комнаты казались узкими, а потолки столь высокими, что с непривычки он все оглядывался и примеривался, чувствуя себя весьма неуютно. Книжные полки по одной стене, уходящие под самый потолок, тесно заставленные старинными фолиантами, и шаткая стремянка в углу только усиливали ощущение колодца, со дна которого… — впрочем, не со дна: это они на дне, — свисала на витом шнуре старинная бронзовая люстра с хрустальными подвесками, свидетельница былой роскоши и достатка.

Татьяна Валентиновна включила люстру — зажглись всего две лампочки, повела рукой, робко предложила располагаться и сразу же скрылась в другой комнате, закрыв за собой дверь. Щелкнула задвижка — и в душе Алексея Петровича щелкнуло что-то от этой бестактности Татьяны Валентиновны, точно она была уверена в его непорядочности.

Вздохнув и пожалев, что согласился на чай, Алексей Петрович подошел к книжным полкам и, трепетно трогая пальцами корешки книг, на какое-то время забыл, где он находится: книги всегда действовали на него настолько завораживающе, что остальной мир переставал существовать и воздействовать на его сознание.

Он листал книги, иногда завидовал, когда находил такие, каких не имелось в его библиотеке, и краем уха слышал, как быстро сновала по комнатам Татьяна Валентиновна, как выходила на кухню, как звенела посуда. Среди этого звона Алексей Петрович различил мелодию бокалов и рюмок и сперва было испугался, что та внутренняя готовность с чьей-то помощью избежать сегодня выпивки, останется втуне, но потом почувствовал даже облегчение: чему быть, того не миновать. И бог с ним со всем.