Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Твое здоровье, Ицек! Новых тебе успехов!

— Молодец, Ицек!

— В конце концов, каждый делает свое дело.

— Нас это не касается.

— Мы всегда с партией.

— Правильно!

— Некоторые думают, что им все дозволено.

— Кого ты имеешь в виду?

— Как кого? Врагов народа.

— А-ааа!

— А ты думал?

— И я то же самое.

— А я предлагаю выпить за товарища Сталина…

— Поддерживаю всеми фибрами своей души! За здоровье великого вождя и учителя всех народов, чей гений светит нам, как путеводная звезда! Кто ведет нас прямой дорогой к вершинам…

— За товарища Сталина! Ура!

— Ура! Ура! Ура-ааа!

В воздухе кружились снежинки, беззвучно опускались на шапки, шали и плечи прохожих. Пощипывало щеки и уши. Было тихо, редкие сигналы автомобилей не нарушали тишину.

Алексей Петрович Задонов брел по Петровскому бульвару, по-стариковски загребая ногами рыхлый снег. Он брел знакомой дорогой к Дому Герцена с одной единственной целью — напиться. С тех пор, как было получено извещение о смерти брата Левы, он стал пить все чаще и чаще, чувствуя, что ежедневная выпивка становится потребностью. Случались дни, когда он умудрялся не написать ни строчки, просиживая ночи напролет перед горящим камином, бездумно глядя на огонь, не выпуская изо рта своей прокуренной трубки и время от времени прикладываясь к бутылке. Он понимал, что гибнет, и в то же время испытывал что-то вроде мстительного злорадства, точно гибель его, писателя Задонова, сможет кому-то отомстить за гибель брата. Даже смерть матери не произвела на Алексея Петровича слишком удручающего впечатления: смерть эту ждали, она была неизбежной и закономерной, хотя что такое шестьдесят восемь лет для женщины, которая никогда ничем не болела?

Случился, правда, в его пьянстве небольшой перерыв в августе-сентябре, когда он по заданию «Гудка» вновь прокатился по Транссибу, чтобы описать изменения, произошедшие за четыре с лишком года после его первой такой поездки. Да и перерывом назвать это время можно весьма условно: пил тоже, но несколько меньше и в основном в дороге, запершись в своем купе. А в предыдущую поездку пил с начальством, железнодорожным и всяким другим. Нынешнее начальство к выпивкам не расположено, состоит из молодых людей, часто напуганных неожиданным взлетом своей карьеры, боящихся собственной тени, но и работающих с нечеловеческой энергией и упорством.

Сегодня во время обеда Алексей Петрович обнаружил, что водки в доме нет. Он, собственно, никогда и не просил выставлять на стол водку: Маша это делала всегда сама, потому что так было заведено испокон веку, но сегодня, глянув на то место, где обычно возвышался графин с прозрачной жидкостью, и не найдя его, Алексей Петрович почувствовал, что есть совершенно не хочется, что на душе муторно и тоскливо. Он искоса глянул на Машу — та потупила взгляд и отвернулась. Спрашивать у нее водки он не решился и теперь медленно возил ложкой из тарелки ко рту и обратно, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, а лишь непонятную обиду на Машу, точно она предала его или сделала какую-то гадость.

Что-то говорила Ляля о своих школьных делах, ее перебивал Иван, насмешничая и кривляясь. Маша пыталась навести за столом порядок и лишь изредка взглядывала на мужа.

— Может, недосоленный? — спросила она, поймав взгляд Алексея Петровича.

— Что? А-ааа… Нет-нет, ничего. Просто сегодня отчего-то нет аппетита… — врал Алексей Петрович в надежде, что Маша сама догадается, отчего у него нет аппетита. Но Маша не догадывалась, или делала вид, что не догадывается. Алексей Петрович не выдержал: — У тебя там… это самое… не найдется чего-нибудь?

— Есть только вишневая наливка. Но она сладкая, произнесла Маша категорическим тоном, что случалось с ней крайне редко.

Алексей Петрович с изумлением воззрился на жену.

— Папа! — вдруг укоризненно произнесла Ляля.

— Ты что-то хотела сказать? — спросил он и глянул на дочь с мучительной гримасой на лице.

— Нет, ничего, — испугалась Ляля. — Я так просто. — И добавила шепотом: — Просто мне тебя жалко.

— Ах, вот как! Жалко, значит… — Он отодвинул тарелку. — Дожился. — Встал из-за стола и ушел в свой кабинет-библиотеку, испытывая нестерпимую обиду. Почти до слез.

Увы, и здесь выпить тоже было нечего. Тогда он обшарил ящики своего стола, затем свои карманы, наскреб сорок с небольшим рублей, оделся и вышел на лестничную площадку. Его никто не остановил. А он, собираясь, так надеялся, что войдет Маша и скажет… скажет что-нибудь утешительное. Но никто из столовой не вышел, в доме будто вымерло все — так было в нем пугающе тихо. Судорожно вздохнув, чувствуя себя не только обиженным, но и оскорбленным, Алексей Петрович стал спускаться вниз по скрипучим ступеням.

Задонов пересекал улицу Горького, бывшую Тверскую, изрытую вдоль и поперек, перегороженную заборами, канавами, глубокими котлованами: здесь прокладывалось метро, расширялась проезжая часть, сдвигались одни дома, рушились другие. Идя по шатким и обледенелым деревянным мосткам, он, обгоняя какую-то женщину, медленно переступающую своими высокими ботами, поскользнулся на неровности и столкнулся с этой женщиной, чуть не сбив ее с ног.

— Ой! — воскликнула женщина, схватившись за его рукав, растерянно глянула на Алексея Петровича и только потом на свою авоську, из которой вывалилось несколько золотистых луковиц.

— Простите бога ради, — пробормотал Алексей Петрович, не узнавая в этой женщине классную руководительницу своей дочери, наклонился и принялся подбирать раскатившиеся луковицы.

— Спасибо, Алексей Петрович, — сказала женщина, принимая луковицы и водворяя их на место, и только теперь он узнал ее. — Это я сама виновата, что не удержалась и налетела на вас. Извините.

— Да ничего, ничего! — замахал он руками. — Ни в чем вы не виноваты! Как раз наоборот: это я хожу так, что никого и ничего не вижу. Здравствуйте, Татьяна Валентиновна. Давайте я вам помогу.

— Да нет-нет, я сама… — решительно запротестовала Татьяна Валентиновна. Спохватилась, всплеснула свободной рукой, поздоровалась: — Здравствуйте, Алексей Петрович, совсем уж я… Да тут и весу-то никакого, — вновь принялась отбиваться она, пока Алексей Петрович с упрямой настойчивостью выдирал из ее рук авоську.

Наконец-таки он ею овладел вполне и, рассматривая ее со всех сторон, пытался собрать в один узел все дырки, в которые могли вывалиться луковицы.

— Она у меня немножко прохудилась, — робко оправдывалась Татьяна Валентиновна, сбоку заглядывая на Алексея Петровича. — Взяла и не посмотрела, что она худая.

— Ничего, случается. Со мной и не такое бывает. Вы домой? — спросил он у нее, лишь бы что-то спросить, только сейчас заметив, какое ветхое на ней пальто.