Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Гамарник действительно болел. Встретил Блюхера в теплой куртке и вязаной шапочке, из-под которой выбивались черные с проседью космы жестких волос. Всклокоченная разбойничья борода, настороженный взгляд угольно-черных глаз, обострившиеся черты смуглого лица, — все это как-то не вязалось с прежним Гамарником, шумным, подвижным, неугомонным.

— Был у Ворошилова? — вместо приветствия спросил Гамарник, пожимая руку Василия Константиновича своей, сухой и горячей, рукой.

— Прямо от него.

— Ну, заходи, рассказывай, — и повел его в свой кабинет, на ходу бросив в полумрак коридора: — Сделайте нам кофе… покрепче. Мне — без сахара. — В кабинете пояснил: — Диабет замучил. Кожа иногда зудит так, что содрал бы ее начисто. Мерзкое ощущение, скажу тебе. Все перепробовал — не помогает. Медицина наша — ни к черту!

В кабинете предложил Блюхеру кресло, сам принялся расхаживать взад-вперед вдоль книжных шкафов.

Молодая широколицая деваха-домработница принесла кофе. Стрельнула глазами на Блюхера, почтительно поздоровалась. Гамарник молча и нетерпеливо наблюдал, как она расставляет на столе приборы, разливает кофе по чашкам.

— Ну, иди, иди! Дальше мы сами!

Выпроводив деваху из кабинета, Гамарник плотно закрыл за нею дверь. Даже за ручку подергал для верности.

Василий Константинович в нескольких словах рассказал о посещении Ворошилова, о разговоре с ним. Правда, евреев не помянул. Оценок не давал, вопросов не задавал тоже: был наслышан, что в Москве даже стены имеют уши.

— Со мной Ворошилов говорил о том же, — сообщил Гамарник. Остановился напротив Блюхера, спросил, сверля его лицо угольно-черными глазами: — А ты, Василий Константинович, веришь этой… этой чуши? Ты веришь, что Тухачевский, Эйдиман, Корк, Фельдман предатели и шпионы? И в пользу кого шпионят? В пользу Гитлера! Ха-ха-ха-ха! Более нелепых обвинений придумать просто невозможно! Евреи — шпионы и пособники ярого антисемита Гитлера! Ха-ха-ха-ха! — расхохотался и тут же закашлялся, замахал руками.

— Рад бы не верить, Ян Борисович, да больно уж убедительно написано, — мрачно слукавил Блюхер, когда Гамарника перестал мучить кашель.

— Убедительно? И это говоришь ты, который знает этих людей не понаслышке? И что же, ты согласился?

— А ты предлагаешь не соглашаться? Конечно, выступать в роли судьи своих товарищей по оружию — не велика честь. Но суд состоится все равно, соглашусь я или нет. А кто придет вместо меня? Может быть, у подсудимых мы — последняя надежда на справедливое разбирательство дела. Тебе не приходило это в голову?

— Приходило, Василий Константинович. Но мне приходило в голову также и то, что приговор нашим товарищам уже вынесен, что нас вынуждают участвовать в фарсе, а фарс этот собираются прикрывать нашими именами. Мне приходило в голову, что кое-кому мешают люди, имеющие свое мнение и мнение это отстаивающие, не взирая на лица и обстоятельства… Лично я согласия не дал. Вернее, сослался на болезнь. Но если у меня спросят еще раз, откажусь.

— Боюсь, что уже не спросят.

— Ты думаешь?

— Мне так показалось из разговора с Ворошиловым. Перечисляя будущих судей, он как-то подозрительно споткнулся на твоей фамилии. Тогда я этому не придал значения, а теперь, узнав от тебя подробности, думаю, что он вообще не хотел упоминать о тебе, но вырвалось. Ты ведь знаешь Клима не хуже меня.

— Знаю. Но я знаю и себя: я на этот суд не пойду. Я знаю, как судили Зиновьева с Каменевым, как судили многих других большевиков-ленинцев. Я присутствовал, я видел этих людей: их превратили в полутрупов, потерявших волю к сопротивлению и чувство собственного достоинства, готовых признать любые обвинения в свой адрес, лишь бы избавиться от мучений. Тухачевского тоже заставят признаться во всем, что надо некоторым… что нужно тем, кто управляет этим процессом…

В дверь постучали. Гамарник вздрогнул, настороженно глянул на дверь. Та слегка приоткрылась, показалось плоское лицо девахи-домработницы.

— Ян Борисыч, убрать? — спросила деваха, глядя на хозяина невинными глазами.

— Сами уберем! — вскрикнул Гамарник, но тут же взял себя в руки, произнес почти спокойно: — Спасибо, Дика, ты можешь быть свободна. Сходи в кино… Или еще куда. Не мешай нам, пожалуйста.

— Хорошо. Как прикажете, Ян Борисыч.

И дверь тихо закрылась.

— Поговорить не дадут спокойно, — буркнул Гамарник, налил себе остывшего кофе и выпил одним духом.

Василий Константинович поднялся, стал прощаться. Гамарник не удерживал, смотрел в сторону, хмурился, то и дело чесал подбородок, лохматя разбойничью бороду. Простились сухо. Каждый был недоволен как собой, так и собеседником. «Мы не доверяем друг другу, — с горечью подумал Василий Константинович. — А что будет дальше?»

Выйдя из подъезда, Блюхер огляделся и заметил в скверике домработницу Гамарника, разговаривающую с парнем в вельветовой тужурке. В парне без труда угадывался чекист.

«Подслушивала», — догадался Василий Константинович, и сердце его сжалось от страха — и не столько за себя, сколько за жену и детей.

Шагая по улице в гостиницу, думал, что такого страха не испытывал ни в бою, ни в самых безнадежных положениях своей бурной жизни. А тут — на тебе.

«Так я ничего такого и не говорил, — утешил он себя. — Даже наоборот: Гамарнику возражал, говорил о необходимости участия в суде».

Представилось, как через какое-то время сообщение домработницы ляжет на стол Ежову, тот — Ворошилову или даже самому Сталину, а Сталин…

Дальше думать не хотелось, дальше был мрак и ничего больше.

После ухода Блюхера раздался телефонный звонок. Гамарник снял трубку. Звонил Ворошилов:

— Ян Борисыч, как твое драгоценное здоровье?

— Спасибо, Климент Ефремович, состояние омерзительное, врагу не пожелаю.

— Но ты крепись, Ян, крепись! Постарайся к числу десятому июня месяца встать на ноги. Товарищ Сталин считает, что твое участие в процессе обязательно… Кстати, к тебе Блюхер не заходил?

— Заходил.

— Вот-вот, вся коллегия в сборе, кроме тебя. Надо провести предварительное заседание, обсудить кое-какие вопросы… Опять же, я собираюсь провести заседание Военного совета. Твое присутствие на нем — сам знаешь… Может, ляжешь на денек-другой в наш госпиталь? А, Ян Борисыч?

— Если вы настаиваете, товарищ Ворошилов.

— Ну зачем такая официальность, товарищ Гамарник? Свои люди, всегда должны входить в положение… А как же…

— Я непременно войду, товарищ Ворошилов.

— А-а, ну-ну… Поправляйся, товарищ Гамарник.

Пришла из школы двенадцатилетняя дочка. Ворвалась к отцу в кабинет, возбужденная, глаза горят, руки, ноги, голова, все тело — одно сплошное нетерпение.