Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— У вас, товарищ начполитупра, наиболее развита предположительная сторона и наименее — фактическая, — отпарировал Василий Константинович.

— Не будем препираться, — обронил Сталин и пошел дальше, туда, где восседал Ворошилов. Остановившись, продолжил: — Товарищ Сталин тоже может быть обвинен в слепоте и излишней доверчивости. Для всех нас предательство Тухачевского и его единомышленников явилось полной неожиданностью… Что же касается обвинений товарища Мехлиса в адрес товарища Блюхера, то я бы посоветовал товарищу Мехлису на месте проверить, так ли верны его сведения. Это и будет по-большевистски. А теперь давайте принимать решение.

— Решение может быть только одно: смерть предателям и изменникам делу рабочего класса! — воскликнул Мехлис.

— Конечно, смерть, — поддержал Буденный.

— Лучшего они не заслуживают, — произнес свое суждение Шапошников.

— Смерть! Смерть! Смерть! — послышалось со всех сторон.

— Что ж, так и порешим, — подвел Сталин итог совещания и принялся раскуривать трубку.

Мышонок выглянул из черной щели в углу, подергал носиком и, быстро перебирая маленькими лапками, выбежал на середину камеры, остановился и посмотрел на бородатого человека, сидящего на нарах, одетого в поношенное солдатское обмундирование, и… в лаптях. Человек сутулил широкую спину, клонил на грудь голову на сильной шее, но сейчас эта сила выглядела бесполезной и даже жалкой. И глаза человека, черные, выпуклые, тоже казались бесполезными на его изможденном, заросшем лице: им не на что было смотреть в этой маленькой камере. Даже появление мышонка не могло изжить в них смертной тоски. Глаза смотрели на мышонка и словно завидовали этому крохотному комочку жизни, который при первой же опасности может вернуться в свой угол и исчезнуть в черной норке, куда не пролезет даже палец сидящего на нарах человека.

Мышонок решил, что большое существо опасности не представляет, как не представляли и все другие, бывшие здесь до него. И он сделал еще несколько шажков и остановился возле крошки хлеба, оброненной человеком. Схватив крошку зубами, мышонок не убежал с нею в норку, а, присев на задние лапки, стал эту крошку грызть, деловито перебирая передними лапками. Ну, совсем как бельчонок, подумал человек. Впрочем, и мышонок, и бельчонок — они оба из отряда грызунов, так что и повадки у них одинаковые.

Человек был начитан и знал многое из того, что раньше называлось жизнью. Иногда, в минуты просветления, он пытался совместить свои знания с этой вот тесной и мрачной одиночной камерой, с тем, что уже произошло с ним в стенах тюрьмы, и с тем, что его ожидало. Положение, в каком он оказался, назвать жизнью не поворачивался язык, скорее всего, это та жирная черта, которую подводит судьба под тем, что называлось жизнью в реальности.

Какое сегодня число?

Человек стал считать и сбился. Но тут вспомнил, что когда в кабинете начальника следственного отдела Леплевского подписывал окончательный протокол своего саморазоблачения, внизу уже стояло: 8 июня 1937 года. Это когда же было — 8 июня? День, два, три тому назад? Или больше? Он помнит лишь одно: после того, как он признал свою вину, его перестали морить бессонницей и жаждой. Теперь он мог спать, сколько угодно, в питье его тоже не ограничивали, с едой было похуже, но пища, как оказалось, не самое главное. Ощущение было такое, что все последующие дни после признания он только и делал, что спал и пил. Даже сейчас, только что проснувшись исключительно по своей воле и выпив две кружки подряд холодной воды, он продолжал спать наяву и испытывать жажду.

Но самое удивительное — он перестал бороться за жизнь. Еще несколько дней назад боролся, цеплялся за нее, как мог, писал страницу за страницей, надеясь, что те, кто прочтет его писания, поймут, как много он знает и как может быть еще полезен советской власти и ее армии, но как только закончил последнюю страницу, так внутри что-то сработало и будто бы обрубило все связи с жизнью. Даже воспоминания о былой жизни, в которой были и власть, и приключения, и слава, и женщины, и удовольствия от всего этого, не возвращали ему былую к ней жажду. Он понимал, что опустился, дошел до ручки, но и это понимание не пробуждало в нем ничего. Впрочем, и сами воспоминания не слишком тревожили его душу. Разве что промелькнет в памяти какая-то картина из прошлого, как огрызок ленты из немого кино: ни связи с прошлым, ни намека на будущее.

Да, надо было застрелиться. Конечно, надо было. Но мы особенно крепки задним умом. Опять же, не покидала надежда, что это состояние разрешится справедливым образом, ибо он ни в чем не был повинен перед властью. То есть ни в чем существенном. А документы, которые ему предъявили, будто бы подлинные и будто бы выкраденные из сейфов германского генштаба, из которых вытекало, что он, Тухачевский, сотрудничал с германским генштабом, хотя по виду и казались подлинными, и содержали протоколы подлинных его разговоров с представителями немецкого генералитета, однако были там и такие фразы, приписываемые ему, Тухачевскому, на которые он не был способен и уж во всяком случае если и мог их произнести, то не в разговорах с немцами, которых всегда считал врагами не только России, но и своими личными врагами.

Другие, пожалуй, к нынешней власти относились по-другому, им было чего бояться. Вот Гамарник — тот, говорят, застрелился незадолго до ареста. Но с Гамарником все более-менее ясно: он действительно входил в группу людей, недовольных не только наркомом Ворошиловым, но и Сталиным, и вообще всем, что творилось после Троцкого. Они — Гамарник, Фельдман, Корк, Якир и другие — даже не скрывали своих взглядов. По крайней мере, от него, Михаила Тухачевского. Они были уверены, что и он придерживается таких же взглядов. Им нужен был русский маршал в качестве тарана, символа, приманки для доверчивых и простодушных. Им нужна была русская армия. И, видимо, у них были основания для такой надежды. Даже у самого Троцкого. Не зря же его сын, Лев Седов, написал письмо маршалу Советского Союза Тухачевскому с предложением возглавить переворот. Это письмо привез Путна, бывший военный атташе в Лондоне. Путна тоже на Лубянке и на очной ставке уверял, что Тухачевский имел связь с Троцким через его сына Льва Седова и передавал им военные и государственные секреты.

Такой связи не было, но раньше, когда Троцкий был в силе, связь была, ибо Троцкий предоставлял ему, Тухачевскому, право командовать полками, дивизиями, армиями. А это такое право, которое можно сравнить разве что с любовью к женщине: тут тебе и власть, и наслаждение, и восторг, и упоение, и… и… ничего нет в мире слаще права и возможности посылать людей на смерть во имя… Да какая разница — во имя чего!