Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Боже, как часто приходится склонять слово «бывший»!

Примаков повел по залу близорукими бесцветными глазами, заговорил торопливо, нервно, словно боялся, что ему не дадут высказаться до конца, прервут на полуслове. Речь его была криком отчаяния человека, который в последние мгновения своей жизни рвет на себе рубашку, подставляя под пули голую грудь: «А, раз вы так со мной, то нате же вам, жрите!»

— Я составил суждение о социальном лице заговора, то есть из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора, — выкрикивал Примаков, все более накаляясь от собственного крика. — Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране, потому что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого персонально есть семьи за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой…»

«Вот-вот, — думал Василий Константинович, слушая путанную речь Примакова и вспоминая слова про еврейское засилье в армии наркома Ворошилова. — И у самого Примакова последняя жена — тоже еврейка, Лилия Брик, у которой тоже все корни в Прибалтике. Не удивительно, что именно Путна привез Тухачевскому письмо от сына Троцкого Льва Седова. Путне все равно, кому служить и где служить… А Тухачевский? Если бы он отдал это письмо сразу же… Но кому отдавать? Ягоде? Ворошилову? Сталину? Вот тебе, Блюхеру, приписали всю славу уральского похода по тылам белых, а ты лишь командовал небольшой частью этого похода, командовали же самим походом братья Каширины, которые были не в ладах с комиссарами. Как и командующий Кавказской красной армией Сорокин, командир кавкорпуса Миронов, комдив Щорс и многие другие, одних расстреляли по приказу Троцкого, других убили из-за угла. Но ты об этом молчишь. Тебе сказали: «Так надо», наградили орденом Красного Знамени за номером один, и ты это принял как должное. С этого все и начинается, дорогой мой Васька. Хорошее дело надо делать чистыми руками, а мы… а ты… Э-эх!»

Приговор зачитали в тот же день, то есть 11 июня, ближе к полуночи. Расстрел. Без права на обжалование. Немедленно, по окончании суда. И он, маршал Блюхер, голосовал за расстрел. Выбора не было.

Суд, зачитав приговор, сел. Сели на свои места члены Особого присутствия. Остались стоять лишь подсудимые. Охранники подходили к ним по двое, подхватывали под руки, уводили. Иные еле стояли на ногах.

Тухачевский у двери уперся ногами в пол, оглянулся, затравленно пошарил глазами по белым маскам лиц, хрипло выкрикнул:

— Я ни в чем не виноват! Я не участвовал…

Его рванули, выволокли вон. Других хватали уже жестко, выворачивали руки, тащили к дверям. Короткие вскрики боли, чей-то оборванный вопль: «Да здравствует!..»

Через минуту зал опустел. Все стали расходиться. Угрюмые лица. Поникшие головы. Лишь Буденный крутил усы и победно поглядывал на своих товарищей: ведь подсудимые не на шутку хотели и его, Буденного, убрать куда-нибудь подальше… Да хорохорился Шапошников, что-то вполголоса доказывая маршалу Егорову, клонясь к нему лошадиным лицом.

Василий Константинович возвращался в гостиницу пешком. Шел и думал, что вот сейчас, в эти самые минуты, осужденных ведут в подвал, а дальше… Как расстреливают в Москве, он не знал. На фронте — там просто: вырыли, если есть время, яму, поставили на край, напротив человек пять-шесть красноармейцев из комендантского взвода, команда, залп…

Часы показывают начало двенадцатого. На западе догорает летняя заря. Москва не спит. Трезвонят трамваи, вякают клаксонами автомобили, громыхают ошинованные колеса телег и звонко цокают подковы лошадей. В ярко освещенных окнах ресторанов движутся тени танцующих, доносится приглушенная музыка…

А их по одному сводят в подвал, ставят у стенки и кто-то подносит к затылку наган…

Что думают они в эти свои последние минуты жизни? Что думают они о маршале Блюхере, который вместе со всеми вынес им смертный приговор? Или вообще ни о чем не думают? А ведь каждый из них на что-то рассчитывал в этой жизни, строил планы… Да мало ли чем жив человек и с чем ему приходится расставаться… Нет, лучше уж в бою схватить на бегу пулю или взлететь на воздух на горячей волне разорвавшегося снаряда, пронизанный железными осколками.

Лично у него, Василия Блюхера, было все: и пули, и снаряды, а он все еще жив.

Вспомнилось совещание Военного совета, обвинение Мехлиса. Только теперь до Василия Константиновича дошло, что это неспроста. Конечно, недостатки в округе есть, не исключены и такие, о которых говорил Мехлис, но без недостатков невозможна сама жизнь: сегодня одни недостатки, только их устранил, глядь, а им на смену другие — так и вертишься всю жизнь.

Что ж, пусть едет, пусть выискивает. Одно дело, если приедет помогать устранять недостатки, и совсем другое, если искать козлов отпущения.

Ну, да ладно: где наш брат не пропадал.

Тухачевского свели в подвал первым. После поворота он стал считать шаги: сколько осталось пройти еще по жизни? Но скоро сбился со счета: мешали торопливые мысли, ощущения, воспоминания.

В Германии, после очередного побега его вот так же приговорили к расстрелу, повели, он уже простился с товарищами, и вдруг — отмена приговора, возвращение в барак. Может, и сейчас то же самое?

Пятьдесят три, пятьдесят четыре… Досчитаю до ста — и объявят: постановлением Политбюро… в связи… и в надежде на… смертный приговор отменить и заменить…

Семьдесят восемь, семьдесят девять…

И тогда уж он все заговоры побоку, и баб — тоже, одна работа, работа и работа. Ну, разве что скрипки. Впрочем, и их побоку: жизнь коротка и глупо размениваться по мелочам…

Он давал кому-то эти обещания, — может быть, даже богу, в которого не верил, — и знал, что эти обещания невыполнимы. Но жить — жить еще так хотелось, и так много было еще заманчивого в жизни, которая укорачивается с каждым шагом.

Он знал, что сто шагов давно пройдены, но все еще надеялся на что-то…

— Стоять! Смотреть прямо!

Впереди еще шагов десять. То ли до стены, то ли до поворота. Неужели здесь? Неужели сейчас? Нет, не может быть: должны поставить к стене. Так положено… Недаром говорят: к стенке… О чем они там шепчутся? Ждут чего-то?

Может, указа о помиловании? Или чего-то ждут от него, Тухачевского? Каких-то действий, каких-то слов?

Выпрямился, вдохнул побольше воздуху, крикнул:

— Да здравствует Сталин!

Крик вышел слабым, как в подушку. Ну-ка еще раз:

— Да здравствует…

Выстрел тоже был слабым, точно тюкнули молотком в бетонную стену. Большое, красивое тело, которое так любили женщины, рухнуло навзничь, дернулись ноги, руки, поднялась и опала грудь…