Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Но не для людей.

Твои бывшие товарищи всех своих блох скинули на тебя, приписав именно тебе главенство в заговоре, о котором ты сам ничего не знал. Вернее, не хотел знать. Что ж, они по-своему правы, они всегда так действовали: победы присваивали себе, позор поражений отдавали другим. Такие это люди…

По коридору загромыхали подкованные сапоги. Замерли возле двери его камеры. Звякнул глазок. Лязгнул и повернулся ключ в замке, зло громыхнула задвижка. Дверь распахнулась.

— Встать! Руки за спину! На выход!

Знакомые коридоры, повороты, знакомая дверь допросной камеры. Знакомое, губастое и щекастое, лицо следователя Ушамирского, садиста со слащавой улыбкой и елейным голосом. Рядом с ним начальник следственного отдела НКВД Леплевский. Тоже морда не из приятных. А еще были Авсеевич, Агас, Вул, Карпейский — и все из той же обоймы иудейской. Они сменяли друг друга, не давая ему спать, дразнили тем, что смаковали холодную воду, когда у него от жажды мутилось в голове. Достойные потомки царя Давида. Небось, когда-то кричали: «Да здравствует Троцкий!» Теперь ему, русскому дворянину, приписывают приверженность этому сукиному сыну. А он, Тухачевский, просто был солдатом у новых властителей России. И Троцкий был одним из этих властителей.

— Через час вы, Михаил Николаевич, предстанете перед судом военного трибунала, — произнес Ушамирский голосом сочувствия и даже сострадания, в упор глядя на Тухачевского усмешливыми щелками бесцветных глаз. — Советую вам, дорогой мой, не отказываться от своих показаний: это только усугубит вашу вину перед партией и советской властью. К тому же вы уже имели опыт убедиться, что мы можем заставить вас говорить то, что нам нужно. Так что будьте благоразумны. И учтите: суд примет во внимание вашу искренность и раскаяние, — добавил он.

Михаил Николаевич устало посмотрел на Леплевского и ничего не сказал. Лишь попросил воды: жажда не давала ему покоя.

Следователь открыл зачем-то сейф, хотя графин с водой стоял перед его носом, достал оттуда бутылку зеленого стекла, налил в стакан пенистой жидкости.

— Вы ведь большой любитель русского квасу, Михаил Николаевич? Не так ли? Прошу! — И подвинул стакан с той мерзкой ухмылкой, обнажившей кривые зубы, с какой он совсем недавно этим стаканом дразнил изнывающего от жажды Тухачевского.

Хотелось стаканом запустить в голову этому мерзавцу, но… но какой смысл? И Михаил Николаевич, прикрыв глаза, стал пить квас мелкими глотками.

А ведь совсем недавно он мог пить квас, не унижаясь перед всякой сволочью, и эта сволочь… Он даже не имел понятия о ее существовании, в то время как маршала Тухачевского…

Допив стакан, Михаил Николаевич поставил его на стол, произнес:

— Спасибо, Зиновий Маркович… Вы очень любезны.

— Пустяки. Надеюсь, что мы договорились?

— Можете считать, что выпитый мною стакан квасу тому подтверждение.

— Приятно слышать. А теперь… Теперь вам надо привести себя в порядок: побриться, переодеться. Надеюсь, вы успели позавтракать? У вас есть какие-то пожелания? Нет? Тем лучше.

За спиной открылась дверь, знакомый голос надзирателя произнес знакомые слова:

— Встать! Руки назад! Не оборачиваться! Шагом марш!

Судьи во главе с Ульрихом и члены Особого присутствия собрались в зале суда за час до появления подсудимых. Накануне судей ознакомили с протоколами допросов, из которых вытекал один единственный вывод: виновны. Виновны в организации военно-троцкистского заговора, виновны в шпионаже в пользу Германии, виновны в подготовке переворота и терактов против руководителей партии и правительства. И главный виновник всего, вдохновитель и организатор — Тухачевский. Вывод: расстрелять.

Через час ввели обвиняемых.

Василий Константинович Блюхер знал их всех: одних очень хорошо, других не очень. С некоторыми воевал бок о бок, с другими служил в войсках уже в мирное время. Ему было известно, что большинство из них в свое время Троцкого буквально боготворили, но за ним не пошли и его не поддержали. Впрочем, не они только — вся партия. Могли эти люди составить заговор? Вполне. Все они заговорщики по своей натуре, они сами, как личности, выросли из заговора, сформировались в атмосфере заговоров, и как только им что-то становилось не по душе, снова сбивались в стаю и начинали интриговать, кого-то свергать, кого-то выдвигать.

Тухачевский выглядел на их фоне белой вороной, объединить его с ними могла лишь чистая случайность. Скорее всего, они использовали его в своих целях, а не он их. Но именно они вешали на Тухачевского всех собак: он вербовал, организовывал, планировал и прочая, и прочая, а они лишь пешки в его грязных руках, заблудшие овцы. Но если сам Тухачевский и не организовывал заговор, то наверняка знал о нем и не препятствовал его развитию. Значит, на что-то рассчитывал, значит, замаран и веры ему нет и не может быть.

От своей беспомощности и невозможности выяснить все до конца, Василий Константинович чувствовал усталость и раздражение. Как-то это все не по-людски, с какой-то азиатской хитростью и всякими экивоками. Он этой азиатчины наелся в Китае: там слова не скажут без задней мысли, без намека на какие-то обстоятельства, без утайки чего-то главного. Они на этом птичьем своем языке выросли, а ты вырос в русской деревне, где правду-матку режут прямо в глаза, где не в чести юлить и изворачиваться. И вот ты сподобился подняться к вершинам власти, а здесь, как в том Китае — почти одно и то же. Видно, власть в любой стране одним мирром мазана.

И Тухачевский — тоже хорош гусь: я, мол, сознаю свою вину, признаю и прочая, в то же время пытается доказать, что никакой вины за ним нет, более того, что только ему одному известно, что такое современная армия и как ее создавать. Остальные не в счет. Мол, если меня осудите, армии конец.

Заседание суда длилось весь день с небольшими перерывами. Василий Константинович под конец с омерзением слушал все это нытье и жалкие потуги оправдаться перед судом. Он злился на этих людей, которые принудили его копаться в этой грязи, злился на Сталина, Ворошилова. И на самого себя. И вообще, он бы на месте подсудимых — тьфу! тьфу! тьфу! — так себя не вел бы. Он бы… Но лучше об этом не думать.

И тут последнее слово предоставили бывшему комкору Примакову, бывшему командиру корпуса Червоного казачества. Со скамьи стремительно поднялся русоволосый человек, изрядно похудевший и осунувшийся с тех пор, как Блюхер видел его в последний раз. Говорили, что он сошелся с Лилей Брик, бывшей любовницей Маяковского, что она сыграла не последнюю роль как в смерти Маяковского, так и в аресте своего нового мужа. Во всяком случае, ее самою не арестовали, зато арестовали бывшую жену Примакова и его ближайших родственников…