Евгений Единак - Реквием

Свою маслобойку Михасько разобрал и, уложив за сараем, накрыл толстым слоем соломы. До лучших времен. Забрали только мотор, который несколько десятилетий мерно тарахтел на колхозном зернотоке. Все время на глазах своего бывшего хозяина. Остался и конный плуг выше сарая. На нем я играл, воображая себя сначала ездовым, потом шофером.

В сорок девятом началась высылка в Сибирь мало-мальски бывших зажиточных людей. Депортировали тогда и мою бабушку и ее второго мужа Юська Кордибановского, у которого не было обеих рук. Назвать их на тот момент зажиточными не поворачивается язык. Это были двое стариков, которые уже доживали свой век. И бабушка упорно несла свой крест, провожая и обслуживая деда Юська даже в туалете.

Но мясорубка борьбы с «врагами народа» требовала новых жертв. Чем больше, тем лучше. И местные власти лезли из кожи вон, чтобы показать, что они не последние в этой нарастающей классовой борьбе с игрой в одни ворота.

В списки подлежащих депортации Михасько Суслов не попал. Возможно, помогло то, что с первых дней существования колхоза он добровольно отдал почти все нажитое годами на хозяйственный двор новорожденного колхоза. Однако весть о предстоящей высылке сельчан насторожила Суслова. Привезенные из Канады доллары в золотых монетах он уложил в небольшой узкогорлый чугунок и залил топленым свиным жиром.

Темной ночью, обернув обильно промасленным тряпьем, он зарыл чугунок в укромном месте в самом углу двора. Плотно утрамбовал землю, присыпал посеревшей соломой. Когда вакханалия с депортацией стихла, Михасько поздним вечером принялся откапывать чугунок с монетами.

Лопата легко проникала в потревоженный три месяца назад разрыхленный грунт. Уже миновал заветные три штыка земли, на глубине которых должно быть тяжелым трудом добытое в подземных лабиринтах канадских шахт накопленное добро. Михасько не верил своим глазам. Чугунка не было. Стал лихорадочно копать вглубь. Лопата сразу же уперлась в нетронутый грунт.

Стал раскапывать по кругу, все шире и шире. Выбросив грунт лопатой, спустился в яму. Закорузлыми пальцами искал по всему дну, обламывая ногти в жирном, плотно слежавшемся черноземе. Наконец, теплившиеся остатки надежды испарились. Тяжело поднялся с колен. В голове стучали несколько глухих колоколов сразу, каждый на свой лад. Даже не забросав яму, едва передвигая негнущиеся ноги, пошел в дом.

В ту ночь он впервые тяжело напился. Сон был тяжелым, каким-то нереальным. Все время казалось, что под его ногами качается, то поднимающаяся, то стремительно падающая в бездну шахты решетчатая клеть, в которой рабочих спускали до выработки.

Баба Волиянка отреагировала на случившееся по-своему и предельно кратко:

— Кто-то зарабатывал и прятал, а кто-то подсматривал.

Но жизнь брала свое. Добродушный, беззлобный, со своеобразным чувством юмора он был душой компаний, собирающихся на свадьбах, крестинах, провожаниях в армию. Общение с множеством людей, казалось, сглаживало ухабы, по которым толкала его непростая жизнь.

На всех свадьбах, удовольствию сельчан, в понедельник вечером, когда начиналась складана (поправка), Дидэк приходил уже переодетым для театрализованных представлений, в которых он всегда был центральным действующим лицом. Он на ходу импровизировал комические ситуации. Зрители стонали от накатывающих волн безудержного смеха. Однажды одна из его племянниц громко спросила:

— Стрею (дядя)! Чому же ви приходите на складану, як жебрак?

Следовал молниеносный ответ:

— А я одягаюся так, шоб писля складане, як впасти, шоб таки не дуже замастетеся! (А я одеваюсь так, чтобы если после поправки упасть, то чтобы не очень запачкаться).

Следовал взрыв смеха, больше напоминающий рыдания.

Подвыпив, он любил пританцовывать, отпускать беззлобные шутки, иногда и над самим собой. В селе стали притчей во языцех его слова, сказанные на одной из свадеб:

— Кажуть, що на весiллях дают хрустики. На скiлькох весiллях був, хрустикiв ще не бачив. Всi весiлля кiнчаються голубцями (Говорят, что на свадьбах дают пряники. На скольких свадьбах был, пряников еще не видел. Все свадьбы заканчиваются голубцами).

Это была его своеобразная самоирония. Между тем, на самом деле он все прекрасно видел. Видимо, таковой была его позиция в психологической самозащите от действительности, с которой он вынужден был считаться.

Однажды, примерно в десятилетнем возрасте, я нечаянно стал свидетелем беседы Дидэка, Пилипа и Андрея Навроцких, вместе искавших счастье в Канаде. Мы с Макаром, младшим внуком Пилипа, слушали разговор трех стариков на английском языке. Более получаса они не произнесли ни одного слова на родном языке.

— Квакали. — Таким было наше краткое определение разговора и языка, на котором они говорили.

Все домашнее хозяйство тянула на себе жена Дидэка, бабунька Волиянка, как ласково ее называла Тая. Бывая у Штефана, я ни разу не видел ее просто сидящей хотя бы одну минуту. Сделав домашнюю работу на своей половине, помогала беременной Даше. А оставшуюся часть дня ее согбенная спина мелькала по всему огороду. В отличие от добродушного, любившего шутку Дидека Михаська, баба Волиянка слыла ворчливой.

Особая взаимная «симпатия» у нее сложилась с младшим зятем, Штефаном. Старший зять, Навроцкий Ананий, работавший на руководящих постах в колхозах других сел, навещал тещу редкими наездами и был дорогим гостем.

При виде же Штефана баба Волиянка почему-то мрачнела и начинала что-то ворчать себе под нос. Это было отчетливо видно даже мне, недавно пошедшему в первый класс.

Если баба Волиянка в своей неприязни была постоянно сосредоточенной и серьезной, то Штефана отношения с тещей только веселили. При этом он не упускал случая повеселиться еще больше. Бывало и за мой счет.

Однажды двадцатипятилетний Маэстро оторвался от шитья и обратился к Мирче:

— Слушай! Чуть не забыл. Ты не отнес сегодня яйца Волиянке?

— Не-ет… — недоуменно протянул Мирча.

— Женик! — это уже ко мне, — Бегом в сарай. Там в решете на соломе яйца. Собери в кепку, отнеси и отдай Волиянке. Она забыла собрать.

Я побежал в сарай, отодвинул в сторону, клюющую мои руки, наседку и в перевернутую кепку уложил яйца. Затем отнес и услужливо поставил кепку, наполненную насиженными яйцами на порог, перед чистящей картошку бабой Волиянкой:

— Вот, принес, чтоб квочка не засидела.

— А господь бе тебе… Який дидько тебэ послав? Йде соби до своеи хаты. О боже… Коле тому буде кинец!..

Я терпеливо ждал, когда баба Волиянка, взяв мою переполненную кепку, относила и осторожно покладывала яйца под ворчащую, как и ее хозяйка, наседку. А в это время в мастерской Маэстро, слушая через открытое окно монологи Волиянки, вся швейная братия дружно реготала (хохотала).