Владимир Дарда - Его любовь

Но поехать ему хотелось: после нескольких дней творческого напряжения следовало бы немного развеяться и заодно дать, как говорит пишущая братия, отлежаться написанному в пылу вдохновения. Правда, он не любил править собственные стихи, считал, что к людям должно все идти таким, каким вырвалось из сердца, а все же чувствовал: кое-что придется изменить.

Поездку в Березовую Рудку, хотя и очень хотелось увидеться с Ганной, он пока позволить себе не мог, потому что знал: там будет еще больше напряженности, и духовной и физической: компании «мочемордов» ему не избежать. А нужно хоть на несколько дней совершенно отойти не только от письменного стола, но и от всякого беспокойства, в том числе и от вынужденного веселья.

И Тарас согласился поехать в Андреевку. В конце концов, детей он очень любил, с ними легче находил общий язык, чем со взрослыми.

Исчезнуть из Яготина, чтобы и княжна Варвара могла прийти в себя и обуздать свое взбудораженное воображение, да и в его сердце чтобы все немного улеглось. Время и расстояние — лучшее целительное средство для нервов.

Ни словом он не обмолвился о своем намерении ни княжне, ни кому другому. Буквально в последнюю минуту княжна узнала о его отъезде от брата. Поняла, что отговаривать Тараса бесполезно. Он любил повторять: упрямство — одна из наиболее выразительных черт украинского характера. Говорят, оденься, так он еще и шапку, снимет, просят двери закрыть, так еще и окно откроет. К тому же княжна сразу догадалась: этот скоропалительный отъезд Тараса Григорьевича вызван не только его желанием. В то же время в глубине души одобряла это, потому что куда хуже было бы, если б Шевченко отправился в Березовую Рудку, к людям и делам, недостойным его, о которых она уже прослышала. Лучше уж пусть погостит в семье брата, в тихой Андреевке.

Хотелось ей, правда, пожурить Тараса Григорьевича за его скрытность. И за неугомонность — надо же, отправиться в дорогу в такую непогоду! Но она только попросила Тараса Григорьевича не задерживаться надолго — в доме, мол, будет очень ощущаться его отсутствие. И украдкой дала ему в дорогу молитву, в которой высказывала свои самые сердечные пожелания.

А потом через узкое запотевшее окно смотрела из своей комнаты, как со двора не спеша выезжала высокая крытая бричка. Пыталась представить, как, сидя в ней, чувствует себя он, Тарас Григорьевич, кутается ли в подаренный ею шерстяной шарф, о чем в эти минуты думает, хотя мысли его не умела угадывать даже тогда, когда он бывал рядом. Зато знала, что его постоянно терзают горькие раздумья о своих закрепощенных братьях, и едва только по каким-то отдаленнейшим ассоциациям возникала у него мысль о них, как настроение сразу менялось, и становился Тарас Григорьевич мрачнее тучи.

Однажды, когда речь зашла о выкупе его родных и она чистосердечно воскликнула: «О, если бы у меня были деньги! Если бы я не растратила так легкомысленно то, что имела! И если бы были у меня еще мои бриллианты!», он только удивленно взглянул на нее и сказал: «Варвара Николаевна, спасибо за доброе сердце, но рублями тут делу не поможешь».

Оставив в густой грязи расплывчатые следы (шел мелкий дождик), бричка исчезла из виду, и княжна Варвара с тоской подумала: сколько раз еще придется ей вот так, с замирающим сердцем провожать его и потом встречать, и вообще — чем все это кончится?

Хорошо, хоть успела вручить молитву — пусть постоянно напоминает Тарасу Григорьевичу о ней.

Но, думая так, княжна опять-таки ошибалась.

В первый момент засунув ее молитву в карман своего плохонького пальтеца, Тарас сразу о ней и забыл. Вспоминать княжну заставляло иное — связанный ею шарф, который тепло согревал шею и грудь и был очень хорош на пронизывающем осеннем ветру. Это тепло согревало и душу, такую чувствительную ко всему человеческому, особенно к сердечному теплу, которого так мало изведал он в своей неуютной жизни.

Сейчас, пожалуй, не стоило бы роптать, — едет в барском экипаже, чего уж там!.. Припомнилась даже невеселая шутка — подсаживают его под руки, словно кардинала, а на чавкающем под ногой осеннем поле, согнувшись в три погибели, холодные и голодные, работают с рассвета до ночи рабы, издали похожие на шевелящиеся комья земли. А ведь это люди, хотя они и чернее черной земли, люди, люди такие же, как он и как вот этот изнеженный молодой князь, а может быть, и лучше, потому что они, именно они кормят и поят всю империю. В каждом крепостном видел Тарас олицетворение ужасающей крестьянской доли.

Мрачные думы, которые так неотступно лезли в голову, собственно, никогда Тараса и не покидали. Он не слушал болтовню молодого князя.

Детки в Андреевке и в самом деле оказались премилыми — братец и сестрица, которых назвали так же, как детей старого князя, — Василием и Варварой, или Базиль и Варет.

Тарас привез им детские книжки. Нужно было видеть, с каким увлечением любовались малыши подарками, с каким интересом допытывались о значении каждой картинки. А маленький толстячок Базиль ходил следом за дядей Тарасом с альбомом и карандашом в руках и просил:

— Нарисуйте мне, пожалуйста, лошадку. Красную.

Тарас мгновенно выполнял его просьбу, но она тут же сменялась новой:

— А теперь — зеленую.

…Несколько дней работал Тарас как добропорядочный художник, а затем снова взялся переписывать и дорабатывать в деталях то, что считал необходимым в поэме. Возникали новые мысли, линии, усиливающие сюжет, уточнялся образ главного героя, в судьбе которого чувствовалось так много своего — трагического и жертвенного. Над словами:

долго сидел задумавшись.

Но вот поутру ударил морозец, деревья после вчерашнего тумана покрылись пушистым инеем и стояли, светлые и роскошные, словно на празднике, ярко вспыхивая на солнце блестками своего серебристого убора.

Князь Василий, рьяный охотник, предложил после завтрака двинуться в лесок, который вырисовывался совсем недалеко от села. Тарас согласился.

Бричка, громыхая, покатилась по схваченной морозом дороге, как вдруг в одном из крестьянских дворов на околице появились здоровенные панские гайдуки, остервенело толкавшие беспомощного калеку в латаной серой свитке. Тарасу показалось, что именно эту драную сермягу и хотят они содрать с простоволосого растрепанного мужика, вместе с кожей хотят содрать.

Тарас мгновенно соскочил с брички, и князь Василий, который опять болтал какую-то чепуху, замер на полуслове.

А Тарас был уже рядом с гайдуками.

— Опомнитесь! — кричал он, — Опомнитесь!

То ли от этого яростного окрика, то ли от неожиданного появления незнакомого барина, гайдуки выпустили калеку из своих цепких рук и в нерешительности замерли. А заметив на улице княжескую бричку и самого Василия Николаевича, панские приспешники мгновенно выскользнули за ворота и исчезли, будто здесь их и не бывало.