Владимир Дарда - Его любовь

Княжна Варвара бросилась за ним следом. В этот скорбный час она не хотела оставлять отца одного. К тому же и она хорошо знала обоих братьев Муравьевых и трех братьев Муравьевых-Апостолов, близких друзей их дома. Матвей Иванович Муравьев-Апостол, подполковник, был в 1818 году адъютантом ее отца. Он тоже сейчас на каторге, в Нерчинских рудниках. А оба его брата погибли: двадцатилетний прапорщик Ипполит, раненный во время восстания в Черниговском полку, застрелился, а подполковника Сергея Ивановича, тоже раненого, царь повесил.

Когда княжна Варвара вошла в кабинет, князь стоял возле письменного стола. Перед ним на томике Рылеева лежало письмо. «Наверно, от брата Сергея», — подумала Варвара. В массивных бронзовых канделябрах горели свечи, хотя на дворе давно рассвело и сквозь большие окна светило скупое осеннее солнце.

— Еще одна свеча погасла, — отчужденно, как бы про себя, произнес старый князь, в глазах которого печально играл отблеск желтого пламени высокой свечи.

— Отец! — княжна Варвара мокрым от слез лицом припала ко впалой груди князя. — Где бы ни умер герой, смерть его свята. А вы все герои, великомученики. — Она всегда считала, что отец был несправедливо забыт и ославлен неблагодарными и подлыми интриганами, и первый среди них — государь император, которого она глубоко презирала. Это ведь именно он, Николай Первый, когда-то вместо очередной инструкции дал Бенкендорфу платок — для вытирания слез своим жертвам. О, сколько этих слез было пролито из-за холодной и трусливой жестокости государя! Это и скупые слезы отца, и ее искренние, жгучие, что и сейчас неудержимо катятся из глаз. Когда же власть будет принадлежать народу, а не монаршей особе?

Иногда даже при посторонних, забыв об осторожности, гневно обличала княжна царя-палача, а в кабинете отца могла говорить открыто и прошептала:

— Будет, будет божий суд! Не избежать убийцам божьей кары!

Потом они долго молчали — старик отец, как ребенка, гладил ее по черным блестящим волосам. Это молчание было сейчас красноречивее и сильней любых слов.

Потом, будто о чем-то вспомнив, князь негромко попросил дочь позвать к нему после завтрака Шевченко.

В большом кабинете Репнина, обставленном тяжелыми дубовыми шкафами и обитыми темной кожей креслами и диваном, увешанном уникальными пейзажами и портретами, Тарас уже бывал и в свой первый приезд в Яготин, да и потом, когда отсюда в мастерскую переносили портрет князя для снятия копии. Но то, что в такую трагическую для семьи минуту, когда хочется видеть рядом только самых близких, пригласили именно Тараса, его особенно тронуло.

Николай Григорьевич теперь снова стоял перед мерцающими свечами.

И когда Тарас, еле слышно ступая, приблизился, Репнин с тем же выражением затуманенных глаз и тем же приглушенным голосом, что и раньше, повторил:

— Еще одна свеча погасла! — И, словно содрогнувшись всем телом, обернулся к Тарасу: — С каждым годом, с каждым днем этих огней становится меньше и меньше. Я с ужасом думаю: неужели наступит время, когда последний огонь угаснет и все потонет во мраке?..

— Нет, светлая надежда на правду и свободу в народе никогда не погаснет, — убежденно возразил Тарас. — Новые огни возгорятся.

— Но ведь вокруг тюрьмы, кандалы, каторга. Это же с а м, — чувствовалось, что князь не называет царя не только из осторожности, а еще и потому, что имя это ему неприятно, может быть даже омерзительно. Тарас вспомнил, что и Карл Брюллов, его любимый учитель, ненавидел царя и под разными предлогами отказывался писать портрет Николая Первого, хотя тот не раз наведывался в мастерскую великого художника и посылал к нему на переговоры своих вельмож-царедворцев. — С а м, — не скрывая сарказма, повторил Репнин, — изрек: польза философии не доказана, а вред возможен. А польза тюрем доказана.

Тарас гневно сверкнул глазами:

— Настанет время — и царей поведут на плаху.

— Дождемся ли? — прерывисто дыша, князь прижал руку к сердцу.

Недавно он побывал в монастыре Густиньи под Прилуками, на берегу тихого Удая, и, вернувшись домой, завещал похоронить его именно там, во дворе здания, воздвигнутого еще в 1664 году гетманом Самойловичем. Домашние, конечно, успокаивали его, но ведь он сам чувствует: шестьдесят пять лет — это немало, и недолго ему уже осталось.

— Дождемся! — Тарас бережно коснулся дрожащего локтя князя и помог ему опуститься в кресло. Тот послушно сел, перевел дыхание, указал на кресло рядом. Шевченко тоже сел.

— Неблагодарные! Совсем забыли о заслугах двенадцатого года. — Чувствовалось, что князю хотелось выплеснуть долгие годы копившуюся в сердце горечь незаслуженных обид. — Пестель в Отечественную войну был награжден за храбрость золотым мечом, а потом намыленной веревкой, потому что, видите ли, хотел равных прав для всех, счастья своему отечеству и, как сам говорил, боролся за это с энтузиазмом. А для Муравьева-Апостола даже веревки хорошей не нашлось. Разве можно забыть, как он, сорвавшись с виселицы, весь в крови, воскликнул: «Бедная Россия! Даже повесить как следует не умеют!» Его повесили вторично, хотя, как вы, конечно, знаете, если приговоренный к смертной казни срывается с виселицы и остается жив, вешать его вторично, по давней традиции, не полагается, и он получает помилование… А Рылеев! Такой поэт!

— Да, тираны вешают поэтов за вольнодумство и непокорность, но в конце концов побеждают поэты.

— Всю ночь сегодня читал Рылеева. — Князь указал на томик, лежавший на столе. — Как только получил письмо от Сергея из Сибири с этим трагическим известием, сразу же взял Рылеева. «Войнаровский» — моя любимая поэма. Ее высоко оценил Пушкин. А кто напишет с такой же силой о героях двадцать пятого года? Кто? О тех, кто скончались на эшафоте, о тех, кто ныне, как сказал поэт, во глубине сибирских руд. Рылеева повесили, Пушкина убили, Лермонтова тоже. Свечи гаснут и гаснут одна за другой.

Из кабинета князя вышел Тарас в какой-то прострации. Глядя на знакомые предметы, он словно не узнавал их. Казалось, будто, внезапно проснувшись, никак не может он прийти в себя, сообразить, где он, что с ним происходит.

На другой день он не появился ни в мастерской, ни в гостиной. И на третий, и на четвертый. Четыре дня не выходил он из своей комнаты. Трофим приносил ему из кухни еду, молча и глубоко вздыхая, убирал посуду, понимая, что человеку сейчас не до него, что гость в таком состоянии, когда лучше его не беспокоить.

А княжна Варвара никак не могла понять, за что Тарас сердится на нее, почему не дает о себе знать, не отвечает на ее письмо. Хотела снова взяться за перо, но поостереглась, не желая быть назойливой.

Хотелось хоть что-нибудь, но делать для него. Она принялась было за вязанье шарфа, который намеревалась ему подарить.