Владимир Дарда - Его любовь

А тем временем кто-то выхватил ножницы из его рук, и он слышал, как возились рядом, крякали узники, круто ругались, желая побыстрей разогнуть проклятый хомутик; люди со злостью дергали цепи, и бряцанье становилось громче и громче.

Федор, до боли закусив губу, чувствовал: начинается то, чего он больше всего боялся — паника! Любое, тщательнейшим образом подготовленное дело она способна свести на нет. Он попытался негромко напомнить об опасности, о дисциплине, но его уже не слышали. На дверях еще чернел замок, и раздавались размеренные шаги часового вдоль землянки, но те, кто уже высвободил ноги для побега, пробирались поближе к выходу, — вот и стало другим казаться, что они могут не успеть расковать себя: ведь инструмента так мало. Во тьме нападали, чтобы отнять ножницы, даже на тех, кто их уже передал соседу; стонали и ворчали, ругались и ссорились. В землянке неудержимо нарастал подозрительный шум.

— Вас ист дас? — ворвался внезапно угрожающий окрик. — Староста, что там такое?

Федор еще с вечера предусмотрительно приказал закарпатцу Якову остаться у дверей и внимательно прислушиваться. Все важное из немецких разговоров передавать немедленно, а также, если возникнет необходимость, — объясниться с охраной.

— Да это хлопцы из-за картошки дерутся… — попробовал успокоить часового Яков, а у самого от волнения горло перехватило спазмами. — Бидон не выскребли, вот и началась свалка.

Часовой поверил: разве не дрались вчера эти ненасытные трупы даже из-за невымытого бидона, за вонючую гущу на дне. Расхохотался: ну и ну, утром им всем капут, а они дерутся за картофельные объедки.

И зашагал прочь.

Когда шаги часового отдалились, узники снова принялись за кандалы, но теперь осторожней. Окрик и луч фонарика остудили горячие головы, как ледяной душ.

Федор посоветовал:

— Работайте, прикусив языки…

Теперь его сразу послушали.

И хотя цепи продолжали позвякивать, это было не страшно: ведь такой перезвон всегда доносился из землянки, даже когда все спали, и часовые привыкли к этому.

А когда от цепей освободились все, в землянке прекратилось постоянное позвякивание — и сразу стало необычно, жутко, пожалуй, страшнее, чем в момент паники, когда кандалы звенели слишком громко. Хоть бери цепи в руки и побрякивай ими нарочно, для маскировки, чтобы отвести возможное подозрение из-за чрезмерной тишины.

Хорошо еще, что не утихает дождь. Хлещет и хлещет монотонно, скрадывая звуки. Часовой отошел в противоположный угол площадки. Именно в такой момент нужно будет открывать замок. Изнутри, сквозь решетку. Пожалуй, с вышки, которая метрах в двадцати пяти отсюда, не заметят костлявой и черной руки, которая протянется к замку. Да и туман как раз, дождь, темнота. Отсюда, правда, заметно, что часовой на вышке стоит к землянке боком, чтобы ветер не бил в лицо. Видно даже, как он слегка покачивается: наверно, притопывает замерзшими ногами.

Тем временем шаги часового опять приближаются. Скользнул по замку яркий луч фонарика, и шаги стали удаляться. И в тот же миг сквозь решетку просунулась рука. Но ключ предательски дрожит в непослушных пальцах, никак не может попасть в отверстие. И чертовски неудобно к тому же! Владимир мысленно уговаривает себя: «Спокойно, спокойно…» А еще бахвалился, что не было раньше замка, который не смог бы открыть.

Федор, заметив его состояние, подбадривает:

— Володя, не робей! Давай, Володя, смелее! Жми!

А позади, застыв напряженно, ждут сотни узников. Ключ от их жизни в Володиной руке.

Бородка ключа нырнула наконец в глубокое отверстие, Владимир почувствовал, ключ дошел до конца, и осторожно, как только мог сейчас, начал поворачивать его, слегка покачивая, как и во время примерки, всего себя вкладывая в движение ключа. О, поддается, поворачивается. Еще немного, еще.

В землянке такая тишина, будто и нет никого: Тишина позади, тишина в самом себе, словно и сердце замерло. И вдруг резкий металлический щелчок дерзко нарушает ночную тишину. Рука инстинктивно успевает выдернуть ключ. А часовой уже спешит — торопливые шаги переходят в бег. Вот его фонарик освещает решетку двери, шарит по ней, освещает замок. Если часовой заметит что-нибудь подозрительное, тогда тревога. Случалось такое — пронзительно зальется трелью свисток, отзовутся злобным лаем неусыпные собаки, взлетят в черное небо ослепительные ракеты, и станет светло-светло, светлее, чем днем. Начнется пальба, поднимется шум. Потом все стихнет точно так же внезапно, как и началось.

Случалось такое: то ли и вправду узник пытался бежать, то ли кто-то случайно оказался в мертвой зоне, возле лагерной ограды, то ли подобное привиделось часовому…

А луч фонарика все еще ощупывает кулачище замка, толстую подкову дужки, приваренные скобы.

Но Владимир, кажется, родился в рубашке.

Замок, наверно, старый, давно не смазывался, проржавел на дождях, и толстая дужка, отомкнувшись, не выскользнула из паза, а осталась на месте.

Часовой отошел на несколько шагов, резко остановился. Еще раз стрельнул лучом на массивную дужку. На месте. Потопал дальше, как и раньше — вдоль ворот, вдоль землянки, и снова назад. Злился на дождь и ругал все на свете — скользкую глинистую дорожку, этих ненормальных узников, которых даже закованных приходилось караулить. Осточертело все!

Скорей бы приходила смена, чтоб можно было наконец укрыться в караульном помещении и согреться, уснуть.

После ослепительного мигания фонарного луча тьма в землянке еще больше сгустилась, и казалось, времени после нестерпимо тревожных минут прошло очень много. А времени-то в обрез. Пока начнет светать, нужно не только вырваться из землянки, но и оказаться как можно дальше от лагеря, по яру добраться до днепровского луга, до леса. Да, медлить нельзя.

Вот шепотом передали: становиться в ряды по четыре, на ширину выхода. Если ринуться разом, возникнет давка, затор, и пулемет изрешетит всех еще в горловине выхода, на ступенях. Только по четверо! Чтобы двигаться без малейших задержек. В первые ряды — самых сильных, смелых, чтобы могли одним натиском распахнуть настежь тяжелые ворота и броситься вперед: на часового, к вышке, под пулемет…

— Микола, ты всегда в колонне первый, — послышался голос Федора. — Становись и здесь впереди. Будешь выводить колонну. Как условились… — Старался говорить спокойно, но волнение скрыть не удалось, и все, кто слышал его, понимали, что иначе сейчас невозможно.

Снова приближается часовой. Еще несколько минут нестерпимого ожидания. Только бы выдержали нервы. Луч на решетку, на дужку, на замок. Только бы не вздумал часовой проверить рукой, подергать. Нет. Уходит.

И вот…

— Товарищи! — услышали узники тихое взволнованное слово, и каждый невольно вздрогнул: так непривычно прозвучало здесь, в подземелье яра смерти, это прежде обычное слово, с которым давно к ним не обращались. Не узники, не смертники, не единицы, не трупы, а т о в а р и щ и! — Наступила решающая минута. Не всем нам вырваться на волю. Но часть из нас обязательно вырвется! Сто, десять, два… один! Хотя бы один! Пусть расскажет людям обо всем, что видел здесь, о нас с вами, об этом побеге. Пусть узнает мир о борьбе советских людей! Мы сделали все, что могли. Вперед, товарищи! — закончил Федор тем же словом, которым и начал: оно ведь всегда делало людей людьми, единомышленниками, борцами, и сейчас невозможно было отыскать слово более подходящее и нужное всем.