Владимир Дарда - Его любовь

Надзиратель закрывает дверь и запирает замок.

И не догадывается, что в землянке есть теперь точно такой же ключ.

Дни шли за днями — быстро и незаметно. Дни исчезали в вечности, как песчинки в водовороте, и чтобы не потерять им счет, Микола завязывал узелки на веревке, поддерживавшей кандалы.

День — узелок. Неделя — двойной. И однажды ночью, проведя рукой по веревке, нащупал узелки и прикинул: здесь он уже полмесяца. Он хорошо помнил — разве это забудешь?! — что сюда, в яр, привезли его тринадцатого (вот и не верь в невезучее число!). Значит, сегодня уже двадцать восьмое сентября.

Чем дальше, тем ощутимее вступала в свои права осень. Словно ей надоело прятаться по углам, отсиживаться на задворках. Микола ходил босиком и хорошо чувствовал, как с каждым днем холодней становилась земля, подмерзала, особенно к утру. Блеклыми становились увядающие листья на деревьях, вылиняло небо, пожухла трава на поседевших от пепла кручах. И напрасно солнце все еще пыталось отогреть своими слабыми лучами замерзшую землю. Оно устало за лето, и не хватало у него сил подолгу задерживаться на небосводе. В овраге стало совсем сыро, засвистали пронизывающие сквозняки.

Работы подходили к концу.

Всюду рыскали надсмотрщики, высматривали, вынюхивали. Подбирали все, что казалось подозрительным. А подозрительным казалось едва ли не все, даже старый дамский ридикюль со ржавой защелкой.

К узникам относились теперь еще более свирепо, хотя, казалось, дальше некуда. Избивали, словно боялись, что потом бить будет некого, и хотели насладиться этим на всю жизнь. То тут, то там сухо гремели выстрелы — добивали обессиленных, и собаки набрасывались на окровавленное тело, неистово рвали его.

Фашисты торопились. Зачастило высокое начальство, распекало коменданта, приказывало, требовало. Из-за частых расстрелов не хватало людей. Привезенных в душегубках не уничтожали, а выпускали и сразу же гнали на работы, как когда-то Миколу, новички помогали вконец изможденным.

Когда работали в дальнем отроге яра, один из новичков сбежал. Внезапно ринулся в сторону и исчез. По нему стреляли, его искали, а он будто сквозь землю провалился. Наверняка расковался заранее, в кандалах так быстро не побежал бы.

Федор волновался: как бы такие отчаянные одиночки не поставили под удар, не сорвали общее дело.

За этот побег гестаповцы расстреляли всех, кто работал рядом со сбежавшим, и — по приказу Топайде — одного немецкого офицера, начальника караула. А на отрогах яра установили пулеметы.

Охрану усилили. Часовые стали наведываться в землянку по ночам, освещая фонариками узников, словно о чем-то уже догадывались. А днем мощные грузовики завозили чернозем, и узники засыпали им обугленные заплаты недавних костров, пепелища печей. Затем стали доставлять свежий дерн, нарезанный аккуратными плитками: им выстилались сильно выгоревшие места. Из пригородных лесопосадок привезли маленькие сосенки, и узники втыкали их в заготовленные рядками ямки, как раз там, где совсем недавно укладывали в штабеля трупы.

Топайде, приложив фотоаппарат к глазу, щелкал и щелкал.

Эти посадки должны были скрыть следы от уничтоженных печей. Только одна печь, стоявшая почти у самой землянки, не была уничтожена. Эта печь предназначалась для тех, кто остался в живых.

Однажды днем согнали к этой печи всех без исключения узников. Чувствовалось, что фашисты почему-то очень торопятся. Нетрудно было догадаться: их подгоняет быстрое приближение фронта.

Для побега не все еще было готово, а печь для себя уже начали готовить. Поправляли гранитные опоры, привезенные с соседнего кладбища, перестилали куски листового железа, укрепляли рельсы-колосники. А затем сверху будут укладывать (очевидно, уже сами гестаповцы) их самих — живые трупы.

— Шнель! — орали надзиратели и били палками. — Быстро!

Возможно, к вечеру их заставят закончить сооружение печи. Значит, намереваются уничтожить или завтра утром (это было бы еще ничего: все же можно попытаться уйти), или сегодня, сразу после вечерней проверки, — тогда верная смерть.

А фронтовой гул так хорошо уже слышен. Узники тайком передавали друг другу, что наши вроде бы уже у самого Днепра, форсировали его севернее Новых Петровец, и фашисты повсюду драпают без оглядки.

Федор сказал:

— Нервы в кулак! Сегодня печь не должна быть закончена. Делать и… и не делать.

Следовало тянуть время, но так, чтобы охрана не заметила. И Микола носил дрова, едва передвигая ноги. Будто бы из последних сил. Липкие сосновые бревна запахом живицы так напоминали Ирпенский лес. Медленно тащил дрова — сухие, добротные; должно быть, сам Топайде постарался. Хотелось, как и в любой другой день, чтобы поскорее наступил долгожданный вечер, приносящий черпак теплых помоев и ломтик эрзац-хлеба, а главное — чтобы поскорее наступила ночь, которая решит: жизнь или смерть.

И в то же время хотелось, чтобы этот день, серый, тревожный, каким бы он ни был, тянулся подольше, этот холодный и хмурый осенний день. Ведь вполне возможно, что это п о с л е д н и й день в его короткой, слишком короткой жизни.

Звеня кандалами, носил он дрова, укладывал полено к полену. Не поднимал глаз, не озирался вокруг, молчаливый и мрачный. Но когда с высоты вдруг донеслось извечно печальное курлыканье, вздрогнул.

Журавли…

Задрал голову и, прищурившись, увидел знакомый клин. Как скорбные слезинки, роняли журавли свое тихое прощальное «курлы-курлы».

Прощаются! С опустошенной врагом землей и с ним, простым украинским парнем, который сейчас искренно завидовал свободным птицам. Прощаются не на зиму, как всегда, а навеки…

Курлы-курлы…

А может быть, это и не прощанье, а зов к жизни?! Надо выжить, надо жить!..

Микола скорее ощутил, чем заметил позади себя зловещую тень конвойного. Торопливо нагнулся, поднял горбыль, потащил его к печи. И снова принялся укладывать дрова: полено к полену, ряд в ряд. Суховатый стук. Словно доски к собственному гробу.

Неожиданно стемнело. Здесь, в яре, всегда смеркалось внезапно и раньше, чем наверху. День угас сразу. Охрана засуетилась. Громче зазвучали окрики, чаще посыпались удары, бесновались, захлебываясь от злобы, собаки, давились на туго натянутых поводках, танцуя на задних лапах.

И, хотя последняя печь не была завершена, узников согнали в колонну по пять человек — как всегда. Внимательно пересчитали, скомандовали трогаться и вдруг… приказали петь.

Смертники молчали. Топайде повысил голос:

— Затягивайль песня!

Узники, позвякивая кандалами, брели молча, тяжело дыша. Топайде велел остановить колонну. Предупредил:

— Петь! Или трупы станут трупами! Бистро! — и положил руку в черной перчатке на тяжелую, оттягивающую пояс кобуру.