Владимир Дарда - Его любовь

Юрко взорвался:

— Ага! Значит — его любила, а я — только нравился?

— Подожди. Ты не даешь мне сказать.

— Не выкручивайся! Незачем! Сейчас ты правду сказала, и я ее до гроба не забуду. А я-то верил, что ты полюбишь меня.

— Разве об этом нужно говорить? Неужели ты сам не чувствуешь, как я отношусь к тебе?

— Нет-нет, не оправдывайся! Значит, только нравлюсь, а я хочу иметь настоящую любовь. Или она не для всех на свете? Слышишь, я хочу л ю б в и, а не только нравиться.

— Успокойся! Я люблю тебя! — улыбнулась Надийка примирительно.

— Так ты же Михаила любила!

— Это было давно. Так давно, будто и вовсе не было.

— Будто. Но все-таки было. И его любила сильнее, а? Сильнее? Правда?

— Не помню.

— Чего не помнишь?

— Не помню, как я любила, — спокойно объяснила Надийка.

Совсем неожиданное «не помню», тон, которым было это сказано, ошеломили. Некоторое время Юрко стоял онемев, не дыша, лишь вяло вертелась в голове мысль: «Не смогла, не решилась даже соврать. Дескать, тебя люблю сильнее, одного тебя в целом мире так крепко люблю. Такую малость не захотела сказать. Ага! Значит, т о г о любила сильнее».

Подмывало выкрикнуть что-то грубое, злое, даже размахнуться и ударить, но Надийка стояла рядом такая близкая и доверчивая, так спокойно и кротко смотрела на него, что все обидные слова улетучились сами собой.

— Нечего меня жалеть, не нужно, — сказал он наконец. — Ты сказала, что не любила меня, и этих слов я не забуду тебе всю жизнь!

— Ты сам не знаешь, чего хочешь, — горестно вздохнула Надийка.

Юрко чувствовал, что в его нападках и обвинениях действительно много несуразного, чего сам толком не понимал, и чем больше он высказывает все это, тем хуже будет для него самого. Однако остановиться не мог, пока вдруг не заметил, что Надийка, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, рыдает, вздрагивая всем телом. Тогда он мгновенно умолк, будто прикусил язык, и стал беспомощно озираться, словно старался понять, где он и что с ним происходит. Придя наконец в себя, бросился к Надийке, обнял ее вздрагивающие плечи. Гладя ее волосы, виновато повторял:

— Прости меня. Больно мне, ничего я поделать с собой не могу. Жизнь-то одна, и как прожить ее без любви?

— Я так и знала. Ты всегда будешь меня упрекать.

— Н-нет, не буду… — пообещал Юрко не очень уверенно. — А твоя мать пусть лучше сюда не приезжает.

Среди ночи Юрко внезапно проснулся, будто кто-то позвал его, потом долго ворочался с боку на бок, никак не мог заснуть. Старался припомнить подробности вчерашнего разговора, все, что спьяна наговорил Надийке. На душе было муторно. Разговор получился плохой, ненужный и досадный.

Но — как ни странно — хотелось продолжить его, говорить о наболевшем и в трезвом состоянии; тянуло к этому, как преступника к месту совершенного преступления.

Прислушался. Надийка, казалось, крепко спала, дышала ровно и глубоко. После такого разговора она может так беззаботно спать, а его не покидают, терзают подозрения.

Повернувшись, заскрипел пружинами кровати. Надийка тут же (она, конечно, не спала) протянула теплую руку, положила ему на грудь, спросила сочувственно:

— Не спишь?

— Думаю.

— Не нужно думать. Ничего плохого не думай. Мне с тобой так хорошо. Ну, зачем ты топчешь все, что появилось в сердце моем к тебе? Ты ведь добрый, искренний, зачем же портить жизнь и себе и мне?

— Ты меня очень обидела.

— Я правду сказала. Правда не должна обижать. Теперь-то я твоя, только твоя — разве тебе этого мало?

— Но ты не любишь меня.

— Чего же ради я живу с тобой?

— Чего ради? — переспросил Юрко удивленно и вдруг опять выпалил совсем не то, что думал: — Ради детей женщина соглашается на любое супружество. Только бы иметь семью, только бы не косились на нее. И меня все время мучает мысль: не стала ли ты жить со мной только ради своего ребенка, по необходимости.

Надийка приподнялась на локте и долго смотрела на него не отрываясь.

Юрко со страхом ждал, как ответит она, что сделает, сам поняв — обиднее для нее слов не было.

И она сказала:

— Так что же ты предлагаешь? Чтобы я отказалась от своего ребенка?

Она верила, что Юрко такого не скажет, не должен сказать. Но в последнее время перестала понимать мужа и в напряжении и растерянности ждала всего. Сейчас подумалось — он может сказать, иначе чего же добивается, к чему затеял этот разговор?

— Я не против ребенка, — отвел глаза в сторону Юрку. — Ребенок не виноват, но не виноват и я.

— Я тоже не виновата. Никто, получается, не виноват, а все несчастны. — Подумав, Надийка вдруг сказала: — Я могу уехать к родителям. Там меня всегда примут. Если ты так хочешь, уеду.

Юрко почувствовал — он оказался на той роковой меже, которую так легко перейти — одним-единственным неосмотрительным шагом или словом, а потом возврата назад не будет. Никогда! Понял, что это может произойти именно сейчас. Испугался — ведь всерьез никак не мог допустить, даже представить себе, что Надийка оставит его насовсем. И, сделав над собой неимоверное усилие, он отогнал прочь того коварного и злого, который сидит все время в нем и заставляет говорить совсем не то, что хочется.

И он сказал:

— Ты у меня на свете одна, без тебя не смогу я жить. Если любишь, ты не сможешь оставить меня.

— Хорошо. Тогда спи.

— Если бы ты знала, как мне тяжело.

— Ты все выдумываешь, напрасно терзаешь и себя и меня.

— Э, нет, не сам. Это дьявол какой-то.

— Какой там дьявол, — улыбнулась Надийка. — Люди сами выдумывают для себя разных дьяволов. Попусту омрачают себе жизнь. — Она прильнула к Юрку, и он тоже прижался к ней, поняв в эту минуту, что верно — никого нет между ними, ни черта, ни ангела, только они — он, Юрко, и она, его Надийка. И да будь они трижды прокляты, все дьяволы на свете!

А глаза у малыша были все же Михаиловы.

Когда Петю приносили из ясель, он, неуклюжий, как медвежонок, смешно переступал ножонками, держась за высокие решетки деревянной кроватки, что-то агукал розовым ротиком и с удивлением разглядывал все широко раскрытыми карими, почти черными, глазенками. Юрку казалось, что смотрит на него не ребенок, а Михаил.

Действительно — глаза Михаила. У Надийки-то они голубые и всегда теплые, приветливые, с налетом тихой грусти. А у Пети — блестящие и так пронзительно заглядывающие в душу, что Юрко невольно отводил от них взгляд. Казалось, в этих невинных глазенках есть что-то от соседа и от тещи.

А мальчонка доверчиво улыбался ему, ловил пухлыми ладошками воздух, словно зовя к себе, разговаривал на только ему одному понятном языке. И становилось стыдно перед самим собой, досадно и противно — разве ребенок виноват в том, какие у него глаза. Мало того, он. — дитя Надийки, которую, как ты сам себя уверяешь, очень любишь. В конце концов, это твой ребенок, и пора отбросить прочь то глупое и темное, что время от времени приходит в голову, стать, наконец, нормальным человеком, жить просто и спокойно, как все люди.