Владимир Дарда - Его любовь

Микола старался собраться с силами, только бы преодолеть несвоевременное забытье, упрямо шевелил одеревеневшими руками и ногами, доверчиво прижимался к соседям, хотя и в них едва тлели остатки человеческого тепла. Тогда он протягивал окоченевшие руки к холодному, как кусок льда, лбу и яростно тер его, тер, едва шевеля замерзшими непослушными губами: «Все равно мы победим, мы!.. »

Кто знает, сколько бы это продолжалось, чем бы кончилось, если бы несколько дней спустя не был оглашен смертный приговор.

Смертный приговор!..

Оказывается, есть еще какая-то видимость закона, пускай формальная, если им, с первой минуты ареста обреченным на смерть, совершенно серьезно читают смертный приговор…

И ему, который ничего не сказал, и Ларисе, все отрицавшей, и Гордею, который молил о пощаде. Всем одинаково — смерть!..

Теперь оставалось одно — отбросить любые иллюзии и наивные надежды, пусть даже необходимые для души, и ждать, ждать, ждать казни.

Конечно, бывали в жизни удивительные случаи, и приговоренному удавалось бежать даже в последнюю минуту из-под пуль или из петли. Быть может, такие люди родились в сорочке, но, скорее всего, случалось так только в кино или в книгах, благодаря чьей-то безудержной фантазии. И все же хотелось верить: а что, если в предсмертную минуту произойдет чудо, придет откуда-то неожиданная помощь? В том, что в лесу уже известно об аресте боровских подпольщиков, сомнений не было. А раз известно, значит, что-то придумывают, чтобы их освободить. Надо не дать отчаянию завладеть душой — это обессилит вконец изможденное тело, надо бороться, точно учитывая все обстоятельства, и, если удастся, выбрать благоприятный момент для бегства.

Вероятно, осужденный на смерть предпочитает, чтобы приговор не приводили в исполнение как можно дольше, все еще надеясь на внезапную его отмену, а если нет, то хотя бы на несколько дней или часов жизни. Микола же, наоборот, хотел, чтобы приговор исполнили скорей, так-как понимал, что никто его не отменит, а вот во время казни, как ему казалось, все-таки можно попытаться сбежать.

Поэтому, когда узников начали наконец выгонять из камеры — как всегда, ударами дубинок и прикладов, пинками и воплями «Шнель! Шнель!», он вздрогнул.

— Шнель! — горланили надзиратели, словно боялись выгнать узников из камеры секундой позже.

Микола стремительно вскочил с пола и бросился к выходу. И те, кто едва мог пошевелиться, тоже поднимались и бежали, едва переставляя ноги, спотыкались, падали, вскакивали и снова бежали.

Позади остался длинный коридор, десятки глухих дверей с глазками, зарешеченные ниши окон. Вот наконец и выход, в лицо повеяло свежестью. На тюремном дворе, окруженном конвоем, стояла крытая машина, и охранники, громко крича и как бы подбадривая этим самих себя, стали загонять в широко открытые дверцы кузова обессилевших узников, попутно осыпая их ударами.

— Шнель!

Перед высоким задним бортом, густо забрызганным грязью, Микола невольно остановился. Бежать сейчас он не собирался, но решил не забираться в глубь кузова, а сесть с краю и, когда повезут — попытаться… Но не успел и додумать, как гестаповец больно ударил его ногой.

Машину набили битком — тридцать четыре человека. Микола, конечно, не считал, просто услышал, как доложили старшему:

— Фир унд драйсиг!

Учил ведь немецкий в школе, да и в техникуме тоже. Тогда почему-то очень не любили эти уроки, называли их шутя «самой большой переменкой»…

Тридцать четыре человека. А где же Лариса? Где убивают женщин и девушек эти людоеды с черепами на рукавах?! И жива ли еще она?

— Шнель!

Тридцать четыре человека, и один из них — о н…

Машина размеренно гудела, подпрыгивала на выбоинах, а в кабине надоедливо наигрывал на губной гармошке старший охранник, будто в его обязанности входило заглушать наружные звуки, чтобы их не слышали смертники. Обычные человеческие голоса на улицах, не команды, не злобные окрики, а спокойные слова разговора, плач ребенка на каком-либо сельском подворье, и ржание коней, и оживленное птичье щебетанье в придорожных перелесках, и глухой гул досок деревянного мостка, и мягкий плеск речной воды.

И, пожалуй, именно потому, что пленники старались услышать хоть что-нибудь, кроме завывания машины и неуместного пиликанья губной гармошки, сидели они притихшие, немые.

Куда же их так долго везут? Или время растянулось от ожидания смерти? При ожидании время всегда утрачивает свою реальность.

Белая Церковь, ее окраины остались позади, машина катится не по мощеной улице, а по гладкому асфальту шоссе, и эту перемену почувствовало прежде всего побитое, изболевшееся тело. Неужели в Белой Церкви не нашлось места для казни — какого-нибудь овражка за городом или виселицы посреди площади? Зачем куда-то везти? Может быть, гестаповцы все же надеются добиться каких-то сведений? А вот от этих — старых и немощных — что им еще нужно?

Машина все мчалась, то и дело подбрасывая людей на ухабах, будто хотела услышать болезненный крик или стон в кузове и убедиться, что везет она живых…

Приехали в Киев. К центральному управлению гестапо на улице Короленко, подъехали по старинной, выложенной веером мостовой. Микола сразу узнал эту зеленую улицу, по которой проходил как-то в колонне студентов в День физкультурника. Да и во время экзаменов часто проезжал по ней на громыхавшем трамвае к Владимирской горке, чтобы там, на высокой днепровской круче, зубрить конспекты. Студенты уверяли, что, готовясь к экзамену возле Владимира святого, невозможно было потом чего-либо не сдать.

Хорошо запомнились и древние Золотые ворота, полуразрушенные ветрами и ливнями в течение долгих столетий; и бронзовый Богдан на резко осаженном коне посреди Софийской площади; и золотые купола старой Софии, которые, словно огни гигантских свечей, ярко пылали в голубизне.

Эту улицу он знал и любил, как и весь Киев, — город, который нельзя не любить. И как-то не верилось, что здесь могло быть гестапо с черными флагами, перечеркнутыми белыми стрелами, такими же, что предупреждают о высоком напряжении электросети: «Смертельно!»

Значит, у него хотят еще что-то выпытать, если не спешат бросить в могилу. А может быть, здесь лучше научились убивать? Хотя под Васильковом был яр на Ковалевке, где с самого прихода оккупантов не стихали расстрелы. Но разве мог он сравниться с киевским Бабьим яром, где уже уничтожены сотни тысяч людей! Об этом аде слышали везде, и в Боровом тоже, но не удивлялись, потому что, кажется, уже разучились удивляться.

С пронзительным скрипом открылись железные ворота, и машина вкатилась в широкий заасфальтированный двор. Визг губной гармошки оборвался, словно не было уже необходимости ограждать слух смертников от заманчивых звуков жизни. В этом дворе — глухом каменном колодце — обычной земной жизни не существовало: ни травинки, ни деревца, ни следов детских ножек. Ни пенья птиц, ни спокойных голосов. Здесь можно было услышать лишь тупые удары дубинок и кулаков по человеческим телам, тяжелое дыханье узников, в страхе и из последних сил бегущих от разъяренных палачей.