Кен Фоллетт - Столп огненный

Ролло повернул к рыночной площади.

Представление во дворе «Колокола» закончилось, зрители начали расходиться. Ролло заметил Ричарда Граймса, преуспевающего кингсбриджского строителя, заседавшего в городском совете.

– Добрый день, олдермен, – вежливо поздоровался он. Граймс запомнит, что видел Ролло идущим по главной улице со стороны набережной, и подтвердит, что у собора его не было.

Строитель немало изумился, узнав Ролло, и хотел было завязать беседу. Ему явно хотелось узнать, где Ролло пропадал все эти годы. Но тут с кладбища донеслись громкие крики. Граймс немедленно поспешил на этот шум, и Ролло последовал за ним.

Тело погибшей уже окружила толпа зевак. С первого взгляда было понятно, что руки и ноги женщины сломаны; половина ее лица пряталась под жуткой кровавой маской. Кто-то опустился на колени рядом и пытался нащупать биение сердца, но быстро осознал тщетность своих усилий.

Олдермен Граймс протолкался сквозь толпу.

– Это же Сильви Уиллард! Как такое могло случиться?

– Она упала с крыши, – ответила некая женщина. Ролло узнал Сьюзан Уайт, зазнобу своей молодости. Когда-то она была молодой и пригожей, а превратилась в седовласую пожилую кумушку.

– Вы видели, как она падала? – спросил Граймс.

Ролло затаил дыхание. Он был уверен, что никто ничего не видел. Но если Сьюзан смотрела вверх, пока они с женушкой Уилларда пихали друг друга, то вся его уверенность ничего не стоит.

– Нет, не видела, – отозвалась Сьюзан. – Но ведь и так понятно, верно я говорю?

Внезапно люди раздались в стороны, пропуская Неда Уилларда.

Тот уставился на изломанное тело на земле, а потом взревел, точно раненый зверь:

– Нееет!

Он упал на колени рядом мертвой женой. Ласково приподнял ее голову, увидел кровавую маску – и заплакал, тихо повторяя: «Нет, нет».

Плечи Неда тряслись от сдерживаемых рыданий.

Граймс огляделся по сторонам.

– Кто-нибудь видел, как она упала?

Ролло приготовился бежать. Но все молчали. Убийство сошло ему с рук.

Он сохранил свою тайну.

Марджери стояла и смотрела, как гроб с телом Сильви опускают в могилу. День выдался морозным и тихим, тусклое зимнее солнце порой выглядывало из-за туч. На душе у Марджери скребли кошки и выла вьюга.

Она всем сердцем сочувствовала Неду. Тот плакал, прикрываясь носовым платком, и не мог выдавить ни слова. Барни стоял справа от брата, Альфо – слева. Марджери знала Неда, знала, что он искренне любил Сильви. Он потерял не просто жену, но друга.

Никто не мог даже вообразить, зачем Сильви понадобилось лезть на эту верхотуру. Марджери узнала, что в тот день в городе побывал ее дражайший братец Ролло; пожалуй, подумалось ей, следовало бы расспросить его, но он покинул Кингсбридж на следующее утро. Марджери как бы невзначай побеседовала с теми немногими, кто виделся с Ролло до его отъезда, и трое сказали ей одно и то же, почти слово в слово: «Да, на представлении он стоял рядом со мной». Нед говорил, что Сильви всегда хотелось посмотреть на город сверху; быть может, пьеса ей не понравилась и она отправилась утолять это свое желание, а потом ненароком оступилась. Наверное, это самое разумное объяснение.

Сочувствие Марджери усугублялось осознанием того, что эта трагедия, при всей своей дикости, способна подарить ей самой то, о чем она мечтала на протяжении тридцати лет. Она сама стыдилась подобных мыслей, но не могла закрывать глаза на то обстоятельство, что Нед сделался холостяком, а значит, вполне может жениться на ней.

Но даже если это случится, покончит ли свадьба с ее мучениями? Ведь она владеет тайной, которую никогда не сможет открыть Неду. Если она выдаст Ролло, то обречет на гибель собственных сыновей. Так что же, хранить тайну и обманывать человека, которого любишь? Или смотреть, как вешают твоих детей?

Над гробом Сильви звучала заупокойная молитва, а Марджери мысленно молила Всевышнего не вынуждать ее выбирать.

Мне словно отрезали руку или ногу. Я никогда не смогу вернуть ту часть своего тела, которая исчезла, когда погибла Сильви. Мне знакомы чувства того, кто пытается ходить, лишившись ноги. Я никогда не избавлюсь от ощущения, что должно быть что-то, чего нет и уже не будет, сколько ни проси. В моей жизни возникла прореха – нет, не прореха, а огромная дыра, и ее ничем не заполнить, никак не закрыть.

Но мертвые продолжают жить в нашей памяти. Думаю, такова истинная природа призраков. Сильви покинула нашу грешную обитель, но я каждый день вижу ее мысленным взором. И слышу тоже. Она предостерегает меня от излишней доверчивости, потешается надо мной, когда я любуюсь фигурами молодых женщин, смеется над чванливыми олдерменами и плачет, соболезнуя больным детям.

Со временем душевные муки и ярость поутихли, и мною овладела спокойная, отчасти даже угрюмая решимость. Марджери вернулась в мою жизнь, как возвращается из-за моря старый друг. Тем летом она перебралась в Лондон и поселилась в Ширинг-хаусе на Стрэнде. Вскоре мы стали видеться каждый день. Я на собственной шкуре познал значение выражения «горькая радость»: это когда в одном ярком плоде сочетаются острая боль утраты и сладость надежды. Мы ходили по театрам, катались на лошадях в полях Вестминстера, плавали на лодках и выбирались в Ричмонд. И любили друг друга – когда утром, когда днем, когда вечером; иногда случалось так, что все это удавалось совмещать.

Уолсингем поначалу относился к ней с подозрением, но она обезоружила его своим обаянием и остроумием; этакое сочетание он нашел неотразимым.

По осени призрак Сильви посоветовал мне жениться на Марджери. «Разумеется, я не возражаю, – сказала она. – Пока я была жива, ты дарил мне свою любовь. Теперь она достанется Марджери. Я всего лишь хочу, глядя с небес, знать, что ты счастлив».

Мы обвенчались в кингсбриджском соборе на Рождество, почти через год после смерти Сильви. Никаких торжеств устраивать не стали. Пышные свадьбы – это для молодых, начинающих взрослую жизнь, а в нашем случае это что-то вроде последнего утешения для нас обоих. Мы с Уолсингемом спасли королеву Елизавету и сражались за ее идеал религиозной свободы. С Барни и с английскими моряками мы победили испанскую армаду, и наконец-то я был вместе с Марджери. Мне чудилось, что все дорожки моего жизненного пути мало-помалу сходятся воедино.

Но я ошибался. До конца было еще далеко .

Последние десять лет шестнадцатого столетия Ролло Фицджеральд прожил как в угаре, обуянный разочарованием и гневом. Все, ради чего он трудился, оказалось пшиком и пошло прахом. Англия сделалась еще более протестантской, чем была прежде. Он думал, что растратил жизнь понапрасну.