Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Александр извелся, плохо спал по ночам, даже поссорился с женой, которая очень хотела видеть на открытии выставки всех своих бывших подруг со «Светланы», объясняя свое желание тем, что как раз для них-то, простых работниц и рабочих, он, Александр, и пишет свои картины, а вовсе не для своих завистливых коллег, для критиков и прочих типов, от народа своего оторвавшихся или никогда к народу не принадлежавших.

Увы, количество приглашений было ограничено, Александр для жены выделил всего лишь двенадцать штук, а на них не пригласишь не то что свою бывшую бригаду сборщиц «лампочек Ильича» в полном составе, но даже половину ее, потому что почти все девчонки повыходили замуж, а Зинаиду Ладушкину, например, неловко приглашать только с мужем, без его родителей, людей интеллигентных и разбирающихся в искусстве.

Поразмыслив, Аннушка вернула мужу пригласительные билеты.

— Ты знаешь, Саша, я думаю, что моим девчонкам и их мужьям будет совсем не интересно слушать речи твоего начальства. Да и тебе не до них будет. Лучше пригласить их не на открытие, а на ближайшее воскресенье. Им интереснее просто собраться вместе, показаться со своими мужьями и родственниками, поговорить, а заодно и посмотреть твои картины. Ты им расскажешь, что и как, если их что-то заинтересует. А не заинтересует, так ты на них не обижайся: они в этом не виноваты. Зато, что вполне возможно, пробудишь в ком-то из них если не любовь к искусству вообще, к живописи — в частности, то хотя бы простое любопытство.

— Да я не умею рассказывать-то, радость моя. Какой из меня рассказчик!

— Хорошо, хорошо! Им просто будет приятно встретиться с тобой. Они ведь и есть народ, для которого ты творишь. Только они остались где-то там — и не внизу, а как бы в стороне. Для них ты — небожитель. Ведь кроме своего надоевшего им мастера да изредка начальника цеха, они ни с кем не встречаются, всех остальных видят лишь за столами президиума да на трибунах. А таких, как ты, так и вообще не видят.

— Да я разве отказываюсь? Я — пожалуйста!

На этом согласие между супругами было восстановлено, и Александр, старавшийся отгородить Аннушку от всех дрязг своего весьма специфического мира, где этих дрязг, казалось бы, не должно быть, с нежностью смотрел на свою жену, располневшую и раздавшуюся вширь, мало похожую на ту Аннушку, с которой он несколько лет назад писал картину «Работница со „Светланы“». Ту Аннушку напоминали лишь большие серые с прозеленью глаза, застенчивая улыбка да широкие крестьянские ладони, в которых так уютно и спокойно чувствует себя недавно родившийся ребенок. А их уже трое, и, похоже, дело идет к четвертому. Но как выросла она за эти годы, как изменилось ее мышление, кругозор, восприятие мира, сама речь!

И Александр привлек к себе Аннушку, обнял ее за полные плечи и уткнулся лицом в ее пахучие волосы. Было так покойно чувствовать тепло ее тела, знать, что в любое время дня и ночи она рядом с ним, что в любую минуту с готовностью подставит свое плечо, протянет навстречу свои большие рабочие руки.

Нераспечатанный конверт лежал на столе, наверняка положенный туда свекровью. Зинаида Огуренкова, вернувшись с работы, некоторое время с недоумением смотрела на этот конверт, читала и перечитывала написанный на нем адрес, свое имя и новую фамилию. Конверт был тяжел и плотен, и Зинаида вертела его в руках, полагая, что тут произошла какая-то ошибка, потому что письма на свое имя она получала редко и только из деревни от матери, конвертики бывали тощенькими, содержание писем можно было пересказать, не распечатывая конверта: обычные поклоны от родственников да жалобы на худое житье, что было равнозначно просьбе о присылке денег.

Распечатав конверт и вытряхнув на стол красочные приглашения на персональную выставку художника Александра Возницина, Зинаида не сразу сообразила, почему вдруг ей такая честь. Заглянув в одно из приглашений, она нашла там записочку от Аннушки, с которой когда-то работала в одной бригаде и жила в одной комнате заводского общежития.

«Дорогая Зиночка, — писала Аннушка аккуратным почерком, — я буду очень рада, если ты со своим мужем и его родителями посетишь выставку моего Саши в указанный в приглашении день. Такие же приглашения я разослала всем нашим девчонкам со „Светланы“, и если мы все вместе соберемся на выставке, то это будет здорово. Надеюсь, ничто не помешает вам воспользоваться этим приглашением. До встречи в „Русском музее“. Твоя Аня».

На выставку Огуренковы собирались тщательно. Тщательность эта вызывалась разными причинами. Для старших Огуренковых, Ксении Капитоновны и Спиридона Акимовича, посещение выставки не было чем-то необычным. Необычным была предстоящая встреча с бывшими подругами Зиночки и их мужьями, то есть с людьми из народа, причем с тем поколением народа, которого они практически не знали. Ну, дети — они дети и есть во все времена, сословные различия здесь мало заметны, а старшие Огуренковы привыкли иметь дело исключительно с детьми, и если приходилось общаться с их родителями, то опять же на знакомой почве воспитания и обучения, на которой они стояли прочно и неколебимо. А тут предстояло окунуться в атмосферу совершенно незнакомую, и старики очень боялись чем-то выделиться и произвести на рабочую молодежь невыгодное — буржуазное — впечатление. Особенно боялась этого Ксения Капитоновна после того, как из Питера были высланы две ее подруги по причине непролетарского происхождения. Правда, ходили слухи, может быть, и вздорные, что высылка бывших аристократов производилась вовсе не поэтому, а исключительно для того, чтобы освободить жилплощадь для новых переселенцев из западных местечек. Кто его знает, не придет ли властям в голову выслать из Питера и ее, бывшую дворянку, и ее мужа, тоже никогда не знавшего физического труда.

— Спиридон Акимович, — говорила Ксения Капитоновна, глядя на мужа, повязывающего галстук. — Может быть, ты обойдешься без галстука? Может, косоворотку? А? Не хорошо, если мы с тобой будем выглядеть там этакими белыми воронами. Подумают, что мы ведем себя вызывающе.

Спиридон Акимович стащил галстук и с сомнением оглядел в большое зеркало свою плоскую и долговязую фигуру. То, что жена обратилась к нему по имени-отчеству, говорило о значении, которое она придавала предстоящему событию. Он и сам понимал, что это событие не рядовое, знал, что нынче всякое слово и поступок — и даже выбор галстука — имеют политическую окраску, но именно это знание и заставляло его поступать наперекор некоему общему установлению. Он всю жизнь вел себя на манер ежа, выпускающего колючки при всяком мнимом или действительном посягательстве на его внутреннюю свободу. И сейчас, даже против своей воли, Спиридон Акимович выпустил все свои невидимые, но хорошо ощущаемые его женой колючки: поджал губы, насупил лохматые брови и, запрокинув назад голову, надменно глянул вниз с высоты своей долговязости.